Четыре туберозы

Дни идут. Октябрьские туманы закутали город, бледная завеса, кровавая от огней, закрыла небо.

Много дней и ночей я один.

Если бы я сказал им, почему так давно я один и Кого жду я сегодня в тихий предрассветный час, они рассмеялись бы, эти озабоченные, недоверчивые люди, которые маленькими чёрными призраками мелькают за окном.

Кого можно ждать в этом городе, где дымы, туманы и тусклые светы так уныло нависли над знакомыми улицами? Кого можно ждать под грохот колёс и гуденье фабричных свистков?

И они не знают, не знают, что сегодня последняя ночь.

Я долго ждал. Как сокровенную тайну, берёг я мечту, как дрожащее пламя, нёс я её сквозь тьму и ужас душной неволи. Падая, срываясь с злых круч, угасая от горя, я шёл на отдалённые зовы.

И разгорался светоч, и иглы венца Его сладостной болью ранили меня, и, весь отдав себя Ему, я стал безмолвно ждать последнего, неведомого людям чуда.

Сегодня на рассвете я вышел за город.

В бледной мгле тонули мёртвые поля, розовая лента разгоралась на востоке радостной, приветной улыбкой.

В утреннем восторге робко трепетали последние блестящие листочки берёз.

Я упал на холодную, влажную землю, покрытую мёртвой травой, и звал, и молился, и плакал.

Я говорил Ему, как девятнадцать веков длится безмерная тоска, я рассказывал Ему, как в страшных застенках без Его света угасают миллионы человеческих жизней.

Я звал Его, милого, кроткого, покинувшего нас…

А розовые волны затопляли горизонт, и берёзки нежно дрожали в огневом предутреннем восторге.

В последнем порыве боли и надежды я поднял руки к розовеющему небу, и внезапно острая, сладкая радость наполнила душу.

Я уже не чувствовал ни тела, ни отяжелевшей без сна головы.

Это Он услышал голос безмерной любви.

— Он обещал, Он слышал, Он придёт.

Сегодня целый день я приношу в мою комнату белые цветы. Их стебли поникли и вянут. Бледные головки умрут, не увидев Его.

И снова вечер. Но пусть в трауре тумана задыхается от страха беспомощное пламя, сегодня я не разделю с ним моей ночной тоски.

Сегодня мой праздник!

О, разве не приходил Он в мир на зов бесконечной любви! Разве Он не помнит, как любил я Его!

В тёмных ликах икон, в голубых вздохах ладана, в синих глазах ребёнка, в трепетанье весенних цветов и в искажённых горем лицах я узнавал и чувствовал Его.

Изнемогая, падая без сил, я меркнущим голосом всё молил: о, приди, не оставь!

И сегодня Он слышал, Он слышал мой стон.

За стеной смеются и поют, там не знают об Утреннем Обещании.

Не намёком, не тенью придёт Он ко мне, — я прильну к белоснежной сияющей ризе, буду целовать Его ноги с кровавыми ранами гвоздей, я загляну в Его глаза, в которые столько веков не смотрел уже мир, растворюсь, потону в Нём, и это будет моя последняя земная молитва.

Как ночь длинна! Я знаю, Он придёт вместе с солнцем. Но где же взять мне красок радости, невянущих цветов, чтоб встретить Его — Царя.

И я, нищий, отдам Ему всё, что имею.

Под ноги Его я брошу моё земное, греховное тело, а душой потону в Его Вечном, немеркнущем свете, и мы будем одно — я в Нём и Он во мне.

Ночь всё идёт… Не спит земля. Под завесой тумана, точно в тяжёлом бреду, стонет, и вздрагивает, и тяжко вздыхает неумолкающий город.

Как больно мне от этих звуков!

В них вопли невидимых грудей, сатанинская усмешка над верой в грядущее чудо.

Уйдите! Оставьте! Зачем посылаете вы отголоски вашей муравьиной суеты, отзвуки вашей бесцельной борьбы? Они мешают мне прислушиваться к звуку Его отдалённых шагов.

Я завешу окна, прижмусь в далёком тёмном углу, закрою глаза, сложу руки крестом на груди и, весь дрожащий, чуткий, как струна, буду ждать святого прикосновения.

Это последний час.

Только зачем те звуки опять врываются в душу и тревожат давно погребённое? Тени какие-то реют вокруг. Зачем они здесь, разве для них я не умер давно?

Что за злобная сила оживляет тот сон, что когда-то называл я жизнью?

Уже их искажённые лица страшной гирляндой вьются на потолке… О, Боже Милосердый, вели им уйти! Они хохочут, скрежещут зубами, в сладострастных сплетениях изгибаются их тела. Они хотят напомнить что-то знакомое, чудовищно-страшное, они зовут опять туда, где был я, пока не знал Тебя.

Внизу с угрожающим воем собирается толпа. Там все, от кого я ушёл.

Бледные призраки дней не хотят, чтоб я видел Тебя. Уже двери трещат под яростным напором их тел.

А розовая полоса наверно, наверно загорается на востоке!..

Кто-то шепнул, чтоб я молился. Я не помню молитв, только именем Твоим я буду заклинать их уйти.

Их нет. И опять тишина, и тихие веяния приближения.

Но что это красное в глазах? Оно ослепило меня. Огнём необоримого волнения горит моё тело. Оно отяжелело, всё громадное, горячее. Вой, свист невидимых вихрей в ушах.

А! Это — тело! Это кровь поёт свои пьяные песни…

Последние враги восстали на меня, чтобы скрыть Твой лик.

* * *

В пожаре восток. Медлить нельзя ни мгновенья.

Как мог я думать, что этими руками, изведавшими грех, столько раз искажёнными страстью и злобой, коснусь я пречистых сияющих риз Твоих!

Не уходи! Я Твой…

Там на столе за книгами есть блестящий холодный предмет.

Я приложу его к виску. Порвётся слабая земная нить. Снопы света ворвутся в мозг. Белые крылья дрогнут за плечами. Рухнут в бездонность тяжкие стены…

Тогда из тьмы, как молния, сверкнёт Твой светозарный белоогненный лик.

Рванётся навстречу освобождённая душа…

Хлынут белые волны последнего счастья.

И мы будем едино — Ты во мне и я в Тебе…

Я Твой… Иду!..

Октябрь 1903

ЦВЕТОК ИВАНОВОЙ НОЧИ

Это было вчера, а может быть, и давно — не помню, не знаю. Безумно измерять днями и ночами нескончаемую человеческую муку.

Был такой же вечер, как сейчас, и туман полз из леса, и небо, мутное, печально-спокойное, висело над садом.