Четырнадцать сказок о Хайфе

И тут Шауль вдруг вскочил. «Пойдем, — тихо сказал он Якоби, — быстро вставай и пойдем». — «Куда?» — спросил Якоби. «Я знаю, где фрегат», — сказал Шауль еще тише. «Я знаю, где ром, — ответил Якоби, — у тебя в желудке». — «Заткнись, — ответил Шауль с безумием во взгляде. — Я знаю, где фрегат». Они встали и вышли в один из переулков этого города, где только сумасшедший мог ходить без оружия. Какие-то прохожие их окликнули, они сразу же обнажили шпаги, и их мгновенные собеседники растворились в темноте. «Только дай клятву, что будешь молчать, что с ромом, что без рома». — «Да ты же втрое против меня выпил», — ответил Якоби. «Про себя я знаю, — сказал Шауль, — у меня ром с языка стекает». — «Ну так и за меня не бойся», — прорычал Якоби. Они вошли в дом. Шауль начал лихорадочно рыться в своих вещах. Наконец, достал рваный лист бумаги с какими-то пометками и буквами на иврите. «С трупа снял», — похвастался он. Во всем, что он делал, вспыхивало и светилось страшное нервное возбуждение. Шауль разложил лист. «Видишь линию? — сказал он Якоби. — Похоже на Хайфский залив?» — «Похоже, — согласился тот, — вот и я думал, что похоже, только не знал, что с этим делать». — «А видишь крест на воде? — спросил его Шауль снова. — И надпись „кур“ слева? Так я уж и так, и эдак гадал, что это может значить. А теперь ясно, как субботняя молитва. Тут фрегат Куриэля и затонул». — «Так это тот матросик нарисовал», — сказал Якоби, подумав. «Выходит, что так», — ответил Шауль и отхлебнул еще рома.

Теперь лихорадочное возбуждение горело уже в глазах Якоби. «Мне кажется, у меня есть план», — сказал он, и тут вошла Ребекка. «В драке были, — сказала она, посмотрев на обоих. — Есть что перевязать?» — «На этот раз нет», — ответил Шауль. «По глазам вижу, что да», — сказала Ребекка. «Мы теперь богачи, — ответил Якоби. — Мы нашли карту сокровищ Куриэля, которые он собирал для евреев. И тебя возьмем с собой». Шауль начал делать запрещающие жесты. «Но это же наша Ребекка, — ответил Якоби, — она же не проболтается, правда, маленькая?» Ребекка кивнула. Якоби лихорадочно продолжал: «Так вот мой план. Мы найдем капитана Самуэльса, с которым я плавал, и скажем ему, что знаем, где затонул фрегат Куриэля. И с его корабля все поднимем». — «А ему можно верить?» — спросил Шауль с сомнением. «Можно, — ответил Якоби. — Я с ним долго плавал. И Куриэля он чтит. Тем более что взять у Куриэля, да еще еврейское, — это же на себя навести вечное проклятие. Кто на это пойдет. А с Самуэльсом нам ни мальтийцы, ни султан не будут страшны. Пусть они попробуют до нас посреди залива добраться». — «А по-моему, — вмешалась Ребекка, — вы ему как карту отдадите, так сразу акул и начнете кормить. И я вместе с вами. А еврейских сокровищ не бывает. Бывает либо мое, либо твое, либо вашего Самуэльса, или как его там, либо султана. Вот и все». — «Ты, маленькая, не вмешивайся, — сказал Якоби. — Я с Самуэльсом плавал». — «Ну хорошо, — согласилась Ребекка, — вы два наивных дурака, но я вас не брошу, куда вы поплывете, туда и я. К вашему Самуэльсу так к Самуэльсу». Она ушла. «Ты зачем ей рассказал?»— спросил Шауль, даже несколько протрезвев. «Но это же наша маленькая Ребекка, — ответил Якоби, — и ты же видишь, какая она верная».

Шауль проснулся в полной темноте, от звука осторожных шагов и шепота. Он дернул Якоби за руку и зажал ему рот. «Мальтийцы», — прошептал он. Якоби тоже прислушался. «Карту», — ответил он одними губами. Шауль нащупал в темноте карту и положил ее в карман. Они оба услышали, как за дверью наступила тишина — и в ту же секунду выскочили в окно, ведущее в переулок. Они слышали, как гнилая дверь поддалась и рухнула внутрь комнаты. За окном их ждали четверо. Двое из них встретились с их шпагами сразу — еще когда Якоби и Шауль выходили из окна; третий, перед тем как упасть, успел броситься им навстречу; четвертый исчез за углом. «За ними! — закричал кто-то за спиной. — Не дайте им уйти. У них карта». Пробежав несколько десятков метров, Шауль и Якоби спрятались в одном из соседних — брошенных — домов и услышали топот множества ног. Они лежали на полу пустой комнаты, и время стало казаться вечностью. Потом Шауль захрипел и попытался что-то положить в руку Якоби. «Что это?» — спросил Якоби шепотом. «Карта, — ответил Шауль. — Я ранен. Возьми ее». — «Нет, — ответил Якоби. — Зачем?» — «По-моему, я умираю, — прошептал Шауль уже чужим голосом, — поклянись, что отдашь золото Куриэлю». — «Клянусь, — сказал Якоби, — если найду. Минус доля Самуэльса». Шауль снова захрипел, потом затих. Он был почти невидим в темноте. Якоби приложил ухо к его груди; Шауль был мертв.

Перед самым рассветом Якоби вышел из брошенного дома; он пробирался совсем тихо, почти на цыпочках, боясь, что мальтийцы его заметят. В глубине мозга он все еще слышал предсмертный хрип Шауля. «Сейчас главное — ее найти, — повторял он, — и сначала перерезать ей глотку». И тут он снова услышал топот, какие-то крики, потом шаги отозвались и с другой стороны. Якоби снова спрятался в пустой двор и вжался в угол. «Не получите, гады, — пробормотал он, запихивая карту в рот и тщательно ее пережевывая, — ни за что не получите. Можете сдохнуть». Впрочем, судя по всему, было похоже, что сдохнуть предстоит именно ему. И вдруг шаги начали удаляться. Якоби вышел из дома и, пригибаясь к земле, начал искать дорогу к одному из проломов в городской стене. «А Шауль ругал стену с дырами», — подумал он; на рассвете Якоби пробрался через пролом и нырнул в густые заросли на склоне горы. Судя по дальним звукам, мальтийцы продолжали его искать. Якоби предпочел передвигаться короткими перебежками, а потом подолгу отлеживался в зарослях, стараясь убедиться, что за ним нет погони. Но чем дальше он уходил от города, тем острее и отчетливее пульсировала разрывающая сознание мысль о предательстве и о мести. Но столь же отчетливо Якоби понимал и то, что, пока мальтийцы в городе, вернуться в Хайфу и найти Ребекку ему вряд ли удастся. От чувства собственного бессилия он начинал задыхаться, а перед глазами черным пятном маячило хрипящее тело Шауля. Карты теперь у него не было тоже, и Якоби испытывал к себе вязкое, почти безграничное презрение. Тем временем он поднимался все выше и выше. Медленно наступал вечер, уже в сумерках Якоби вышел на гребень Кармеля. И тут он увидел Куриэля. Куриэль стоял спиной к нему, как всегда, повернувшись на запад, к океану. Якоби остановился в нескольких шагах позади него. Они оба смотрели на кроваво-красную поперечную полосу заката над темно-синим морем, из-за которого так и не пришли те корабли.

Сказка четырнадцатая Про ретривера и бурундука

Щенком ретривер помнил себя плохо. Вероятно, его любили, как и любого другого щенка, потому что люди редко заводят щенков, чтобы ненавидеть. Наверное, завести его попросили дети, потому что у соседских детей был щенок, он был «ужасно симпатичным», и им хотелось такого же. Уже потом ретривер понял, что значительную часть того, что делают и дети, и взрослые, они делают потому, что им хочется такого же, как у соседей, но только лучше или больше. Эти ранние воспоминания были отрывочными — скорее картинки, чем истории, — и он не знал, как связать их между собой. К тому же он не знал, что из этого и вправду было на самом деле, а что он придумал потом, бесконечными ночами на мокрых и холодных улицах зимней Хайфы. Щенком он помнил нескончаемые ссоры между взрослыми, с криками и бранью, и их ссоры с детьми, но он не понимал ни их смысла, ни их причин. Вместо того чтобы вслушаться и постараться понять, он забирался под тумбу, чтобы переждать, пока все пройдет. Там под тумбой он мог сидеть часами, и там было хорошо; крики и проклятия проносились над ним, как грозовые облака по высокому весеннему небу. Он слышал повторяющуюся фразу «ну и катись в свой Нью-Йорк, если он тебе так нужен», но так и не смог понять ее смысл. Нью-Йорк представлялся ему таким особым светло-голубым облаком, где все правильно и хорошо и все счастливы. И он думал, что, наверное, когда-нибудь так оно и будет. Когда он был совсем маленьким, он представлял себе, что там, в Нью-Йорке, собаки могут лежать на облаке, свесив лапы, а весь мир медленно проплывает под ними. Он как-то даже видел по телевизору яркий нарисованный фильм — из тех, которые он смотрел с детьми, — где собака лежала на облаке, тихо мурлыкала себе под нос какую-то песенку, и он думал, что так, наверное, и происходит в Нью-Йорке.

После ссор Дафна подходила к ретриверу, плакала, гладила и говорила: «Укуси его, он нас совсем сжил со свету». Тогда, по крайней мере поначалу, он начинал лаять и бросаться на Йорама, потому что думал, что знает, на чьей стороне правда; а Дафна кричала: «Укуси его, укуси» — и хлопала в ладоши. В эти моменты от нее исходил запах слез, пота и еще странный кислый запах, который тогда еще ретривер не знал, как назвать; но когда он подрос, он понял, что это запах ненависти. Йорам жестко и холодно отодвигал его, иногда поднимал за ошейник, реже отбрасывал ногой, надолго уходил. Он мог исчезнуть и на несколько дней. Когда он возвращался, от него пахло дымом, духами, женским телом, но чаще перегаром; много позже одна из женщин, накормивших ретривера, со слезами сказала ему, что от нее пахнет свинством и отчаянием. С этого момента он уже знал, как назвать этот знакомый перемешанный запах алкоголя, женского тела и дешевого дезодоранта. Детям ретривер тоже быстро надоел. Он был скучной игрушкой, его было невозможно наряжать, к нему не было дополнительных частей — из тех, что продаются в больших красочных коробках, — из него невозможно было даже стрелять. К тому же с ним нужно было гулять. Но ни дети, ни взрослые не хотели ради этого вставать утром — когда еще можно продолжать спать, — отрываться от телевизора с его движущимися красочными картинками и громкой чарующей музыкой или возвращаться раньше времени из гостей. Они пытались заставить друг друга с ним гулять и ссорились из-за этого еще больше, а Дафна кричала: «Вы же мне обещали. Иначе бы я не взяла эту чертову собаку».

Она часто попрекала им детей и Йорама — так же как попрекала Йорама тем, что он не занимается детьми, — и ретривер стал чувствовать, что он все больше и больше превращается для них в обузу. Дети с раздражением пристегивали к нему поводок и тащили на улицу, и от их рывков у ретривера болела шея. «Тупое животное, — как-то мрачно сказал Дани, — из-за тебя опять шляться по этой жаре», — и дернул его с такой силой, что чуть было не упал сам. Ретривер старался быть полезным зверем, исполняя все то, к чему — как ему казалось — его обязывал долг благодарной собаки. Он вскакивал по ночам по первому шороху, защищая дом от воров; лаял на всех, кто мог бы угрожать детям. Соседи даже как-то вызвали полицию, когда он ночью стал лаять, почувствовав чужую бродячую собаку, зашедшую к ним в подъезд. «Ну и злобную вы вырастили тварь», — сказал как-то Йорам. «Под стать тебе, — ответила Дафна, — и к тому же жрет, как пылесос». Его окатило холодным водопадом ненависти. Ретривер стал стараться есть меньше, но — как ему показалось — никто этого даже не заметил. Он старался во всем участвовать — распаковывать еду, которую приносили из супермаркета, помогать убираться. «Эта собака опять под ногами! — кричала Дафна детям. — Да уберите же ее куда-нибудь!» В один из таких моментов Йорам с раздражением его пнул — хотя и не больно; подражая ему, ретривера стали пинать и дети. Ретриверу было больно, обидно, но не до озлобления, а скорее до тупой непроходящей внутренней боли; а еще он постоянно обвинял себя в том, что не может сделать так, чтобы все было хорошо, и чтобы он был им дорог, и чтобы его любили. Тогда он начал стараться занимать как можно меньше места. Ретривер не просился гулять, пытался лежать на одном месте; а когда дети смотрели телевизор, он просто устраивался рядом с диваном, положив голову на лапы, и вместе с ними смотрел на экран.

Цветные картинки экрана стали постепенно приобретать для него смысл. Он узнал, что там, за черным ободком, тоже есть дома, люди и даже собаки. Это было странно и в чем-то захватывающе. Дети перескакивали с картинки на картинку, и каждая из них открывала какой-то новый красочный мир. Впрочем, потом он понял, что эти миры бесконечно повторяются. А однажды, когда никого не было, он улегся на диван и случайно задел лапой маленький черный предмет, который дети обычно держали в руках. Без всякой их помощи экран неожиданно засветился; ретривер смотрел на него изумленным завороженным взглядом. Потом с недоверием оглядел сам себя. Это было чудом, и это чудо совершил он, которого обычно называли просто «собакой». Он даже и не подозревал, что это возможно. Потом, испугавшись, он несколько раз плюхнулся на черный предмет, и экран погас. Теперь, когда все уходили, он вновь и вновь пытался удостовериться, что тоже может быть человеком и потрясенным взглядом смотрел на светящийся экран. Но как-то Дафна вернулась неожиданно быстро и так же рывком открыла входную дверь. «Ты оставил включенным телевизор, — сказала она Йораму вечером. — Так ты убегаешь на работу, я правильно поняла?» — «Я его вообще не включал, — ответил он, — и домой не возвращался». — «А кто? — спросила Дафна. — Может, это у нас собака смотрит телевизор?» — «Может, и собака», — примирительно сказал он. «Тогда пусть собака сама с собой и гуляет», — сказала Дафна и стала выпускать ретривера на улицу одного.

Это было счастливое время. Никто не рвал его за поводок, не проклинал, он больше не чувствовал, что он в тягость. После прогулки он тихо возвращался домой, и на него просто не обращали внимания. Переполненный благодарностью, ретривер стал еще больше стараться быть полезной собакой. Он пытался предугадывать желания; радостно лаять, когда от него этого ждали, и молчать, когда он не был нужен. В те же дни, когда кто-нибудь из семьи болел, ретривер чувствовал, что его сердце переполняется состраданием, страхом, виной и болью; в такие дни он старался не отходить от больного. Даже когда его били или он обижался, он не мог избавиться от этих страхов, от чувства ответственности и вины. Но однажды, вернувшись домой, он снова услышал, как слово «собака» тонет в криках. «Он прав, — кричал Йорам, — единственный нормальный человек в этой психушке. Почему ты выпускаешь его гулять? Он же на всех бросается, ты что не видишь? Он кого-нибудь искусает, и нас разденут на судах». — «У меня нет времени гулять с твоей собакой, — кричала в ответ Дафна, — хочешь с ним гулять, гуляй сам. Всяко лучше, чем просиживать диван». Йорам хлопнул дверью, потом вернулся. «Чтобы его завтра же здесь не было, — сказал он, — из-за игрушки для детей я не намерен тоскаться по судам. Перетопчатся. Пусть с Барби играют. И вообще дома не пройти. Здесь не гостиница». — «А куда я его, по-твоему, должна деть?» — спросила Дафна. «Отвези его к твоей сестре, — сказал Йорам, — у нее квартира с садиком. Хоть какой-то прок будет от твоих родственников». — «И не подумаю, — ответила Дафна, — тебе надо, так ты и решай, куда его деть. А дети в любом случае скоро вырастут». — «Сука», — мрачно сказал он и вышел на балкон.

На следующий день Йорам посадил ретривера в машину. Ретривер долго отказывался, пытался выскользнуть, смотрел на Йорама большими собачьими глазами; он старался не выть и не плакать, но душа переполнялась болью. «Что это с тобой сегодня, — мрачно сказал Йорам и дернул поводок, а потом ласково добавил: — Ну давай покатаемся, залезай, собака». Почти час они ездили по городу; мимо небоскребов, роскошных магазинов, мимо моря, по большим многополосным дорогам и многоуровневым развязкам. Потом Йорам остановился, вышел, выпустил ретривера. «Давай побегаем», — сказал он. Они пробежали метров двести, и Йорам начал задыхаться. «Все, отбегались, — сказал он, — давненько я не делал марш-бросков», — и привязал поводок к столбу. Потом начал быстро уходить. Ретривер рванулся к нему; ему показалось, что его тело рвется пополам; в отчаянии и безумии он завыл и залаял. Йорам побежал; на него оглянулся прохожий, из окна высунулась какая-то старушка. «Это вам здесь что, зоопарк?» — закричала она. Йорам послушно вернулся, отвязал поводок, погладил ретривера. Ретривер прижался к нему, затих, ткнулся мордой в колени, стал лизать руки. «Чтоб ее разорвало, — мрачно сказал Йорам и побрел назад к машине. — Ладно, собака, поехали домой». Потом сел за руль, выругался, снял ошейник, отодвинул от колен морду ретривера. «Подожди, — сказал он, — сидеть». Ретривер послушно сел; Йорам закрыл дверь и погладил его через открытое окно. Машина медленно тронулась, и ретривер побежал рядом, виляя хвостом, преданно глядя на Йорама и не веря своему счастью. Йорам нажал на газ, с отчаянным лаем ретривер попытался броситься под колеса, но было поздно.

И все же этот город оказался не таким уж большим. Чувство обиды захлестывало ретривера, но жгучая и болезненная тоска по дому оказалась сильнее. Уже через два дня полуосознанных поисков он снова оказался в знакомых местах. И тогда мир неожиданно наполнился ликованием. Обнюхивая знакомые поребрики и мусорные баки, он чувствовал как глубокая неугасающая сила влечет его домой. Увидев уже знакомую дверь, он ощутил, как сердце вздрогнуло, дернулось, перевернулось; он завыл, заскулил, залаял. Дафна открыла дверь. «Опять эта проклятая собака! — сказала она мрачно. — Ну почему ты ничего не можешь нормально сделать? Только свои долбанные программы и умеешь писать». Она вытолкала ретривера и захлопнула дверь. Ретривер снова завыл и заскулил; на лестницу вышли соседи. «Придется пустить», — сказала Дафна, открывая дверь. Ретривер метался по квартире, облизывая всем руки, почти сбивая мебель; любая мелочь, которую он узнавал, наполняла его счастьем. Он знал, что должен ненавидеть их, но не мог. Дети стали жаловаться, что он мешает смотреть телевизор, и ретривер затих. Дафна с ненавистью посмотрела на Йорама и молча ушла спать. На следующее утро Йорам обреченно затолкал ретривера в машину, выругался, и выжал газ. «И запомни, — сказал он, — если ты еще раз вернешься, придется тебя усыпить». Так ретривер оказался в Хайфе.