Чистое золото
Шрифт:
С Тоней он заставил себя объясниться и сказал ей:
— Ты не сердись за давешнее… в лесу… Я был неправ.
Голос Тони, как ему показалось, прозвучал отчужденно:
— Я не сержусь, Павлик. Только ты теперь-то учись…
«Так и есть… Только об учебе… Она и тогда обиделась за отказ учиться, ни за что больше…» — промелькнуло в мыслях у Павла, но, вздохнув, он сказал с той серьезной искренностью, которая так нравилась в нем людям:
— Об этом не беспокойся. Не пожалеете, что взялись.
Объяснение не удовлетворило ни его, ни Тоню, но она все же уловила виноватую нотку в голосе Павла.
«Почему это я всякое лыко начала в строку ставить? — удивлялась Тоня. — Он скажет что-нибудь не подумавши, а я неделю гадаю, к чему он это сказал. Глупо! А может быть, так всегда бывает, если любишь? Да не о себе сейчас нужно… Важно, чтобы Павлик учился. Если все пойдет, как сейчас, конечно он выдержит экзамены и аттестат получит. Только я-то уже уеду, буду далеко отсюда… Неужели не увижу его победы, не смогу участвовать в ней?»
Тут мысли Тони словно спотыкались о какой-то порог. Она заставляла себя порога не переступать. Пусть все решится, когда придет время.
А Павел не переставая думал о Тоне и пришел к выводу, что лучшая награда за ее заботы о нем будет не поминать никогда и ни при каких обстоятельствах о прежнем. Пусть видит в нем товарища, такого же, как Андрей, Петя и другие.
В день воскресника Заварухин, поджидая Маврина, снова перебрал в уме все, что произошло. Те соображения и мысли, которыми он жил последнее время, оказались опрокинутыми. Он вновь путался и терялся, но чувствовал всем существом, что начинается другая жизнь, что вокруг него потеплело.
«Буду учиться!» Эти слова заставляли его непроизвольно улыбаться и снова переживать вину перед товарищами.
Услышав, как переговариваются на улице две женщины, несущие воду, — одна визгливым старушечьим, другая густым певучим голосом, — он вспомнил разговор между солдаткой Петровой и теткой Матреной Филимоновой. Разговор этот он и Тоня услыхали весною, когда кончали восьмой класс.
Был вечер, ребята возвращались с огородов. Они с Тоней присели на лавочку…
«Скажи на милость! — рассуждала Петрова. — Малый-то таштыпаевский бывало норовил в чужом огороде пошарить, а нынче пришел с двумя мальчонками помоложе да все гряды мне и вскопал!»
«Дак ведь, дорогая, — тянула нараспев баба-штейгер, — в комсомольский возраст взошел! И в школе нынче учат людям помогать. Директор Надежда Егоровна крепко на том стоит».
«Разве можно лучше похвалить школу, чем эта старуха? — сказала тогда Тоня. — Слышал: «школа учит людям помогать!»
«Когда я подумаю, что не одна наша школа этому учит, а все, сколько их у нас есть, мне так весело становится, таким гордым я делаюсь, что запеть хочется!» — отозвался Павел.
«Я понимаю… Это как у Маяковского: «Читайте, завидуйте…» Да?»
«Да, да! Вот смотрите: я учусь в лучшей школе мира — в школе, которая учит помогать людям, любить друзей, не щадить врагов и… не знаю, как дальше, я ведь стихов не пишу. Там хорошие должны быть слова. Хоть мы с тобой и не поэты, а сочиним когда-нибудь такую песню».
Песню не сочинили, потому что не умели и двух строчек срифмовать, но она звучала в них, и это было главное. Она усиливала радость, когда что-нибудь
удавалось, и утешала, когда бывало трудно.Вот эту-то песню он, видно, забыл, потерял… А если бы помнил, легче бы переносил свою беду. Разве его родная школа, товарищи изменились? Нет, все осталось прежним. Только раньше он сам помогал людям, теперь ему помогут, и эту помощь принять не стыдно, не зазорно…
Он дружески встретил пришедшего Маврина и спросил, почему тот не на воскреснике.
— А я с ночной смены… Выспался, потом все-таки зашел туда, поработал немного.
— Кто из наших там?
— Все, — отвечал Санька: — Андрюша с товарищами, девчата, Антонина Николаевна тоже.
— Ну садись, читай вслух условие задачи…
А на воскреснике продолжалась работа.
— Разгребайте, девушки, хорошенько, — учил дочь и Маню Николай Сергеевич. — Загрузка у вас неравномерная: то быстро парнишки песок подвезут, то медленней. В головке бутары может затор образоваться. А при заторе больше золота уйдет в хвост. Оно здесь, в отвалах, мелкое, пловучее.
— А вот вы из забоя породу подаете на промывательный прибор — там тоже заторы бывают? — спросила Маня.
— Там породу транспортер подает, он с одной скоростью двигается, загрузка-то равномерней.
Николай Сергеевич ушел, и девушки, почти не разговаривая, проработали до шести часов.
Вода стала поступать тише, и сердитый мастер Дровянников с дядей Егором пришли снимать металл с промывательного прибора. Для этого были подняты и отмыты уложенные в шлюзе трафаретки. Лежащие под трафаретками ворсистые маты тоже тщательно прополаскивали.
Теперь в шлюзе бутары остался тяжелый осадок — серый шлих. В серовато-черных каменных осколках поблескивали редкие желтоватые крупинки.
— Глянь-ка, и здесь золотинки с кварцем попадаются, — сказал дядя Егор Дровянникову.
— Девушкам рассказывай, а я слыхал, — угрюмо ответил мастер.
— А нам нечего и рассказывать! Мы знаем, что это такое, — задорно отозвалась Тоня, не любившая мастера за неприветливость и грубость.
— Что же это такое?
— Остатки кварцевой жилы. Когда-то она тут пролегала, потом разрушилась, и россыпь образовалась.
— То-то и оно! — наставительно сказал мастер дяде Егору. — Девчонка несмышленая, и то понимает. Была жила когда-то. Понимаешь? Бы-ла! А вы, старики, все воображаете, что она цела и обнаружится. Эх вы, мечтатели! — прибавил он презрительно.
— Отчего же не помечтать? — не обидевшись, сказал старый Конюшков. — Бывает и так, что не все коренное месторождение разрушается, часть-то остается.
— Тьфу! Толкуй с тобой! — сплюнул мастер. — Давай рукав! — крикнул он мальчишке-подручному.
Сильная струя воды смыла все, что осталось в шлюзе. Дядя Егор лопаточкой собрал шлих в ендовки — открытые железные ящики, похожие на корыта.
— Ну, можете шабашить, девчата, — проворчал Дровянников.
— Ты идешь, Тося? — спросила Заморозова.
— Иди, я дядю Егора к вашгерду провожу.
К доводному вашгерду — короткому широкому шлюзу — со всех сторон подходили съемщики с ендовками. Дядя Егор ласково отстранил стоявшую у головной части шлюза бледную маленькую девушку:
— Ну-ка, Зина, дай мне стариной тряхнуть, старательство вспомнить.