Читая Тэффи
Шрифт:
Сафо, ничего себе!..
Деловые интересы отца вынуждают их переехать в Москву. Незнакомый город, новая гимназия, отсутствие друзей. Спасение от одиночества – книги. Она запоем читает: Тургенев, Гоголь, Достоевский. На первом месте Толстой. В младших классах перечитала несколько раз «Детство» и «Отрочество», сейчас открыла для себя «Войну и мир». Удивительное чувство: словно входишь в дом, где все знакомо, близко, все люди свои, родные.
Она влюблена в князя Андрея Болконского, а Наташу Ростову люто ненавидит. Как она могла ему изменить, такому необыкновенному!
– Знаешь, –
Поздний час, дом затих. Лежа в постели она перечитывает при свете ночника невыносимые, рвущие душу страницы романа. Перед глазами Бородинская битва, князь Андрей ходит по полю прислушиваясь к шуму снарядов и считая шаги. Почему он не кинулся на землю когда рядом разорвалось ядро? Ведь адъютант ему крикнул: «Ложись!». Думал о том, что не хочет быть убитым и одновременно, что на него смотрят солдаты. Стыдился…
Как он умирал, невозможно читать! Мгновенье ей кажется: Толстой придумал это нарочно, стоит перелистнуть страницу, и все окажется не так, врачи его спасут. «Надо было умереть не ему, а мерзкому Анатолю Курагину?» – думает в слезах.
Поцеловала книгу, закрыла, положила на тумбочку.
Утром, растрепанная, с опухшим лицом, пошла к сестре
– Маша, – сказала, – я решила ехать к Толстому. Просить, чтобы он спас князя Андрея. Пусть даже женит его на Наташе, лишь бы не умирал.
– Не сходи с ума…
Не слушая она побежала к двери. Отыскала в салоне Людмилу, спросила, может ли автор изменить что-либо, если книга уже издана?
– Может, барышня. Авторы иногда для нового издания делают исправления.
«Решено, еду!»
Катька сказала, что к Толстому ехать надо непременно с его карточкой и просить подписать, иначе он и разговаривать не станет.
– Оденься скромнее, он расфуфыренным отказывает.
Карточку, где он снят верхом на лошади, она купила за алтын в ближайшей книжной лавке. Одела гимназическую форму, косу повязала синим бантом. Постояла у зеркала: скромная, хорошенькая.
Улизнуть было несложно, из провинции приехали родственники, в доме шум, суета. Она уговорила сопровождать ее старую няньку, матери сказала, что идет к подруге за уроками.
В Хамовники, где жил в это время Толстой, добирались в нанятой скрипучей коляске с жесткими сиденьями, ближе к усадьбе путь перегородила стража.
– Пеши идите, тут недалеко, – посоветовал извозчик.
В очереди у ворот они простояли больше двух часов, посетителей впускали небольшими группами, нянька сопрела на жаре, ахала и охала. Она мысленно произносила слова, которые собиралась ему сказать. Подмышками было мокро, чесалось.
«Опозорюсь, – стучало в мыслях, – уйти пока не поздно!»
– Пожалуйте, барышня, – приоткрыл дверь дежурный.
Поднялись по скрипучей лестнице на второй этаж, миновали веранду, вошли в переднюю. Мимо прошла весело что-то напевая молодая дама, за ней усатый господин в чесучовой паре.
– Как вас величать? – негромкий голос.
Господи,
он! Возник точно из-за стены Маленький, исхудалый, с белой бородой по пояс, совсем не похожий на свои портреты.– Надя… Надежда.
– У вас ко мне какой-то вопрос?
Он смотрел выжидающе.
Все разом вылетело из головы: князь Болконский, Наташа, придуманные слова…
– Вот, – протянула фотографию, – просили подписать.
Он взял из рук фотографию, ушел в соседнюю комнату, вернулся через пару минут, протянул снимок.
Она сделала реверанс.
– А вам, старушка, что? – покосился он на няньку.
– Ничего, я с барышней.
В приемную входили какие-то нарядно одетые люди с букетами цветов и коробками перевязанными цветными лентами.
– Идем, – потянула она няньку за руку.
Прощай, июнь!
Всю весну она проболела, на каникулы бонна повезла ее отдохнуть и подлечиться в имение тетки Софьи Александровны под Житомиром. Приехали на Варшавский вокзал за полчаса до отправления, отбили телеграмму, носильщик внес в купе вещи, она стояла в коридоре у окна, махала платочком стоявшей под зонтиком матушке и беззвучно ревевшей с перекошенным от горя личиком Леночке в соломенной шляпке.
Двое с половиной суток утомительного пути. Стоянки на станциях, смены паровоза. Жевала без аппетита в вагон-ресторане жареные немецкие сосиски (от первого отказалась), пила ледяную сельтерскую.
– Пейте небольшими глоточками, мадемуазель, – наставляла сидевшая напротив бонна евшая с удовольствием рыбную селянку. – Простудите горло.
– Я так и делаю, мадам.
На перроне в Бердичеве ее заключила в объятия дородная тетушка в необъятной юбке.
– Худая, боже, чем вы там у себя в Петербурге питаетесь! Познакомься, дитя…
Из-за тетушкиной спины выдвинулся рослый мальчик в светлом гимназическом кителе и фуражке, щелкнул каблуками:
– Григорий, ваш кузен.
У него был нос, который бы не мешало подрезать.
– Очень приятно.
Детей у тетушки кроме носатого Гриши было еще трое. Пятнадцатилетний Вася и две младшие девочки, Маня и Любочка.
Кузины с благоговением осматривали привезенный ею гардероб. Голубую матроску, парадное пикейное платье, белые блузки.
– А-ах! – картинно закатывала глазки Любочка.
– Я люблю петербургские туалеты, – говорила Маня.
– Все блестит, словно шелк! – добавляла Любочка.
Потащили за ворота:
– Идемте гулять!
Качали на качелях, провели по саду, показали густо заросшую незабудками речку где утонул в прошлом году теленок.
– Засосало, – таинственно сообщила Маня, – и косточки не выкинуло. Нам в том месте купаться не позволяют.
Все это в первые дни. Позже, когда к ней привыкли, отношение изменилось. Гриша перестал обращать внимание. Раз только встретив у калитки с книгой в руках спросил:
– Что изволите почитывать?
Не дожидаясь ответа ушел.
Ябедник и задира Вася расшаркивался комично в коридоре, не давал пройти.
– Мамзель Надежда, не будете ли так добры изъяснить, как по-французски буерак?