Читая Тэффи
Шрифт:
О, мой кольчатый змей.
Я слабею под тяжестью влажной твоей,
Ты погубишь меня.
Разгораются очи твои зеленей,
Ты не слышишь? Приспешники скучного дня
В наши двери стучат все сильней и сильней,
О, мой гибкий, мой цепкий, мой кольчатый змей,
Ты погубишь меня.
Мне так больно, так страшно. О, дай мне вздохнуть,
Мой чешуйчатый змей!
Ты кольцом окружаешь усталую грудь,
Обвиваешься крепко вкруг шеи моей,
Я бледнею, я таю, как воск от огня,
Ты сжимаешь, ты жалишь, ты душишь меня,
Мой чешуйчатый змей!»
Ужас
Многим нравятся именно эти ее стихи на грани неприличия. Вакхические, как их называют. Почитатель ее таланта журналист Василий Немирович-Данченко написал в одной из статей, что сестра (он называет ее то «птичка-невеличка», то «маленькая фея») завоевывает всех ароматом своих песен, что все дальше и дальше оставляет за собой позади молодых поэтов своего времени, «хотя целомудренные каплуны от литературы и вопиют ко всем святителям скопческого корабля печати и к белым голубям цензуры о безнравственности юного таланта». Даже такой поборник морали как Лев Толстой и тот высказался одобрительно в ее адрес в газетном интервью: «Это пока ее зарядило. Молодым пьяным вином бьет. Уходится, остынет, и потекут чистые воды».
Поди, разберись…
Сестра как-то пригласила ее поехать на литературную встречу у своей приятельницы, поэтессы Ольги Чюминой. Кляла себя потом, что согласилась, это был кошмар! В небольшой гостиной, куда она вошла вслед за сестрой, было шумно, толпились вокруг накрытого стола люди. Маша, яркая, красивая, в модной шляпе, пропустила ее вперед, произнесла обращаясь к хозяйке:
– Я позволила себе привести к вам сестру…
Она почувствовала, что начинает краснеть.
– Надя, подойди же…
Она присела неловко в книксене, щеки горели.
– Пишет? – участливо спросил мужчина с элегантной эспаньолкой. («Бунин? Похоже»)
– Пишет, кажется…
Небрежно, между прочим.
Она прошмыгнула в дальний угол, села. Битых два часа делала вид что слушает, хлопала выступавшим. Никому не нужная, нуль без палочки, сестра знаменитой Мирры Лохвицкой.
Заехала спустя неделю к Маше. Поговорить, понянчится с племянниками. Отобедали, нянька увела малышей в детскую. Сестра снова была в положении, лежала на софе в капоте, все такая же красивая, с чудной своей чуть утомленной улыбкой.
Что ее угораздило, непонятно: захватила написанное накануне стихотворение. Решила прочесть, услышать отзыв поэтессы, о которой говорили, что она, как никто другой в России приблизилась по чистоте и ясности стиха к Пушкину.
– Ну, прочти, – услышала в ответ.
Без интереса, равнодушно.
– Да ладно, – смешалась она, – давай в следующий раз.
– Читай, читай, я слушаю.
– Оно коротенькое… – Она достала из сумочки листок.
– Замечательно, читай.
«Мне снился сон безумный и прекрасный, – читала она нарочито монотонно, – как будто я поверила тебе. И жизнь звала настойчиво и страстно меня к труду, свободе и борьбе…
Маша слушала закрыв глаза.
«Проснулась я, сомненье навевая осенний день глядел в мое окно. И дождь шумел по крыше, напевая, что жизнь прошла и что
мечтать смешно»…– Ну, вот, – закрыла тетрадку. – Что скажешь?
– Я плохой критик, Надя, – сестра сладко зевнула. – Давай чайку попьем, а?
– Нет уж, пожалуйста!
– Ты собираешься это напечатать?
– Не знаю, пока не решила.
– Не делай этого.
Мягко, снисходительно, как малому ребенку.
– Что? Так плохо?
– Не в этом дело, Надюша. Сама посуди. Есть поэтесса Лохвицкая. Вдруг является еще одна, тоже Лохвицкая. Смеху не оберешься. Станут язвить, что мы пишем друг за дружку, твои стихи приписывать мне, мои тебе. Цирковые гимнастки на проволоке Дунькины-Варшавские…
Слушать было невыносимо.
– Дунькины-Варшавские в самом деле смешно, – она поднялась с кресла, спрятала листок в сумочку. – Успокойся, пожалуйста, я не собираюсь быть тебе помехой. Писание стихов для меня такая же забава как разгадывание крестословиц.
– И прекрасно. Пиши для себя. Может быть, когда-нибудь в будущем, когда я состарюсь…
– Извини, – перебила она ее, – мне надо идти. Мы с подругой сегодня идем в концерт.
– Посидела бы, – Маша нежно гладила себя по животику. – Муж звонил, скоро придет. Поужинаем, поиграем в четыре руки. Ты же любишь.
– В другой раз, хорошо? – направилась она к двери. – Поцелуй за меня на ночь своих малюток.
Избранник
Никогда бы себе в этом не призналась, это поселилось в глубинах сознания: превзойти сестру. Во всем. Та проговорилась однажды, что инженера своего по-настоящему не любит.
– Это у нас, у девушек, порог, через который надо переступить. Иначе не войти в жизнь.
«У меня будет по-другому, – решила она твердо. Любовь, испепеляющая страсть. Заслужила. Смеюсь по-русалочьи, хороша собой».
В гимназии у нее было немало поклонников. Писали любовные письма, умоляли о свидании – все было не то, чувства ее оставались нетронутыми. Дома вертясь у зеркала весело напевала: «Это вовсе не секрет, не секрет, не секрет, я прекрасна, спору нет, спору нет, спору нет!»
Избранник ее будет похож на князя Болконского. Брюнет, мужественный, стройный, возможно, военный. «В ваших руках, Надин, моя жизнь (стоя на коленях). Жду покорно приговора». – «Встаньте, князь, я согласна»…
Вышло как и не думала.
Осенью умер от чахотки двоюродный брат Георгий, они всей семьей поехали в Тихвин. Во время отпевания в заполненном людьми соборе обратила внимание: с нее не сводит глаз рослый красавец с роскошными усами. После погребения шли толпой по дорожке к воротам, он ее нагнал.
– Владислав Бучинский, – вежливо поклонился. – Давний почитатель вашего батюшки. Слушал его лекции по уголовному праву.
Она вскинула на него взгляд:
– Надежда.
Люди рассаживались по коляскам, матушка махала ей рукой.
– Извините, меня зовут.
Во время поминок он сидел за столом наискосок от нее, взглядывал поминутно. Она от волнения глотала без разбора приторную кутью, блины, куски рыбного пирога. Колотилось гулко сердце, мысли мешались. Отодвинула кресло, вылетела на веранду.