Читая Тэффи

И тут же дурацкий хохот. Скучно, неприятно, утомительно.

«Как у них все некрасиво», – думала.

Доившие коров горничные на обращение откликались «чаво?» В обед ели карасей в сметане, пироги с налимом, поросят. За столом прислуживала похожая на солдата огромная девка в женской кофте с черными усами. Изумилась узнав, что великанше всего восемнадцать лет.

Тетка была глуховата, весь дом поэтому кричал. Высокие комнаты гудели, собаки лаяли, кошки мяукали жуткими голосами, прислуга гремела тарелками, кузины ревели, кузены ссорились.

Она уходила прочь от этого бедлама в палисадник с книжкой Алексея Толстого в тисненом переплете, читала вслух:

«Ты не его в нем видишь совершенства

И не собой тебя прельстить он мог,

Лишь тайных дум, мучений и блаженства

Он для тебя отысканный предлог».

Задумывалась надолго…

«Ау, – кричали из дома. – Надя-а! Чай пить!»

Снова шум, толкотня, звон посуды. Собаки бьют по коленям твердыми хвостами, кошка вспрыгивает привычно на стол, поворачивается задом, мажет хвостом по лицу. Гриша нападает на усатую Варвару за то, что та не умеет служить.

– Ты бы замолчал, воин, – выговаривает ему круглый седовласый дядя Тема. – Смотри-ка, нос у тебя еще больше вырос.

– Нос огромный, нос ужасный, ты вместил в свои концы, – декламирует нараспев Вася, – и посады, и деревни, и плакаты, и дворцы…

– Дуррак, свинья! – в ответ.

– Такие большие, а все ссорятся, – рассказывала тетка. – Два года тому назад взяла их с собой в Псков. Пусть, думаю, посмотрят древний город. Утром пошла по делам, говорю: вы позвоните, велите кофе подать, а потом бегите город посмотреть, я к обеду вернусь. Возвратилась в два часа, что такое? Шторы как были спущены, оба в постелях. Что, говорю, с вами, чего вы лежите-то? Кофе пили? «Нет». Отчего? «Да этот болван не хочет позвонить». – «А ты-то чего сам не позвонишь?» – «Да, вот еще! С какой стати? Он будет лежать, а я, изволь, как мальчишка на побегушках». – «А я с какой стати обязан для тебя стараться?» Так и пролежали болваны до самого обеда…

В Артемьев день наехали гости. Прикатил на беговых дрожках игумен, огромный, широколобый, похожий на васнецовского богатыря.

– Какие погоды стоят, – говорил за столом, – какие луга, какие поля. Июнь! Ехал, смотрел, и словно раскрывалась предо мной книга тайн несказанных.

До чего замечательно выразился: «книга тайн несказанных» – записать непременно в альбом!

Вечером сидела перед зеркалом в ситцевом халатике, разглядывала худенькое свое личико в веснушках. В доме не спали, слышно было как Гриша катает в биллиардной шары. Дверь внезапно распахнулась, влетела усатая Варвара, красная, оскаленная, возбужденная.

– А ты чаво не спишь? Чаво ждешь? Чаво такого? А? Вот я тя уложу! Я тя живо уложу…

Схватила в охапку, водила пальцами по ребрам, щекотала, хохотала, приговаривала:

– Чаво не спишь? Чаво такого не спишь?

Она задыхалась, повизгивала от щекотки, отбивалась, сильные руки не отпускали, перебирали косточки, поворачивали…

– Пусти! – выдохнула с трудом. – Я умру-у! Пусти!..

Сердце колотилось, перехватило дыхание.

Увидела вдруг ощеренные зубы Варвары, побелевшие глаза, поняла: усатая великанша не шутит, не играет – мучает, убивает, не может остановиться…

– Гриша! – закричала что было сил. – Гриша!

Тот вбежал в спальню с кием в руке.

– Пошла вон, дура! – толкал Варвару к порогу.

– Что уж, и поиграть нельзя… – вяло протянула та.

– Вон, я сказал!.. Вы, Надюша, не бойтесь, – погладил плечо когда Варвара вышла, – она не посмеет вернуться. – Пошел к двери, обернулся: – Я буду в биллиардной, не бойтесь. Закройте дверь на задвижку…

Милый, оказывается, добрый, совсем не такой как казался, и нос вполне ничего. И Вася, в общем, не полный дуралей. Полез опять с каверзным вопросом, она его отбрила, на другой день помог достать в библиотеке с верхней полки книгу.

«Чихать будете, – ухмыльнулся, – и чесаться от пыли».

Ночью, перед тем как лечь, она погасила свечу, в комнате от этого неожиданно сделалось светлее. Толкнула дверь на веранду, спустилась в сад. Боялась стукнуть каблуком, зашуршать платьем – такая несказанная тишина стояла на земле. Молчали деревья, птицы, притихли маленькие зверьки в траве, невидимая плескалась неподалеку река. «Книга тайн несказанных», – вспомнила слова игумена.

Подумала почему-то о Грише: могли бы они подружиться? Наверное, могли бы, не случись скорый его отъезд.

Пришла пора уезжать и ей. Утром после ночной грозы было душно, в воздухе парило. Они с бонной сидели одетые по-дорожному в пахнувшей кожей и теткиными духами коляске, с порога махали рукой заплаканная тетя, дядя Тема, кузины, Вася.

– С богом! – тронул кучер поводья.

«Прощай, июнь, буду помнить тебя всегда!»

Сестра Маша, она же Мирра.

Маша своего добилась. Печатается в «Ниве», «Русском обозрении», «Северном вестнике», подписывается «Мирра Лохвицкая», так благозвучней. Стихи нарасхват, первый же сборник «Стихотворения» удостоен Пушкинской премии. Утерла нос дутым знаменитостям: символистам, футуристам, акмеистам, имажинистам и прочим фокусникам. Те выпустят жиденькую книжицу на серой бумаге с понятными им одним рифмованными ребусами, дарят друг другу, читают на своих посиделках, а каждая новая книга сестры – событие, встречается хвалебными отзывами, исчезает на другой день после выхода с книжных прилавков.

У Маши своя жизнь. Обручилась окончив училище и возвратясь после кончины отца вслед за семьей в Петербург с соседом по даче инженером-строителем Евгением Жибером, живет в просторной квартире на Сергиевской. Мать двоих чудных детишек, домоседка. Коллеги жалуются: вытащить Лохвицкую из дому на писательское собрание, попросить выступить на литературном вечере занятие не из легких.

Сидя под крышей беседки во внутреннем дворике она перечитывает новую книжку сестры. Странно, всегда считала, что пишущие выражают на бумаге самих себя. Читаешь Пушкина: «Я вас любил, любовь еще быть может». Он, никто другой. Лермонтов, Фет, Майков – в любой строчке чувствуешь автора.

А у Маши? С одной стороны:

«Мой светлый замок так велик,

Так недоступен и высок,

Что скоро листья повилик

Ковром заткнут его порог.

И своды гулкие паук

Затянет в дым своих тенет,

Где чуждых дней залетный звук

Ответной рифмы не найдет.

Там шум фонтанов мне поет,

Как хорошо в полдневный зной,

Взметая холод вольных вод

Дробиться радугой цветной.

Мой замок высится в такой

Недостижимой вышине,

Что крики воронов тоской

Не отравили песен мне.

Моя свобода широка,

Мой сон медлителен и тих,

И золотые облака

Скользя, плывут у ног моих».

Конечно же, это Машенька. Мечтательная, застенчивая, редкостно красивая. Ее голос.

И тут же рядом невообразимое:

«Ты сегодня так долго ласкаешь меня,

О, мой кольчатый змей.

Ты не видишь? Предвестница яркого дня

Расцветила узоры по келье моей.

Сквозь узорные стекла алеет туман,

Мы с тобой как виденья полуденных стран,