Чосер

определить, какие пороки осуждает Чосер, образом мажордома или шкипера, но важно

отметить постоянную, на протяжении всей книги, игру значений – типического и

индивидуального в каждом из персонажей, перекличку и сшибку их в поведении и поступках

каждого из действующих лиц. Произведение создавалось как своего рода драматическое

действо – выход на сцену, участие в диспуте, но за всеми дебатами и спорами маячит тень

более крупной темы – отображение поколебленных в своем спокойствии миропорядка и

противоречивого, на глазах меняющегося общества. Хоть сам Чосер редко впрямую говорит

об этом, но из его “Кентерберийских рассказов” вырастает наглядная картина смутного

времени, погрязшего в противоречиях общества, для которого характерны упадок папской

власти, постоянные распри между Церковью и государством, борьба за власть между

королем и мятежной знатью. Историки обычно видят доказательства противоречивости той

эпохи в Столетней войне и Крестьянском восстании. Мы можем добавить к этому

откровения кармелита и продавца индульгенций, пристава церковного суда и батской

ткачихи.

Первый в череде рассказов, “Рассказ Рыцаря”, был напитан Чосером задолго до того, как им была замыслена книга “Кентерберийских рассказов”, но в книгу рассказ вошел

естественно и легко, чудесно согласуясь с благородным характером рыцаря, каким тот

обрисован в “Общем прологе”.

Это пересказ рыцарского романа в классическом и почти миологическом антураже

“древних легенд”, где речь идет о злоключениях

Паламона и Арситы, домогающихся руки Эмилии. Обычная смесь из рассказа о

рыцарском соперничестве и любовной истории видоизменяется Чосером под влиянием

Боэция, превращаясь в произведение на более широкую тему судьбы и роли ее в жизни

человека. Но даже здесь проявляется присущий Чосеру скептицизм. Рассказ этот

истолковывается и как довольно прямое восхваление рыцарской доблести, согласной со

статусом чосеровского героя и с нравственными его устоями, и как сатира на кровавые

обычаи и корыстолюбие, возобладавшие в современном Чосеру рыцарстве. За обычной

авторской отстраненностью проглядывает столь характерная для Чосера двойственность

отношений.

Отстраненность его делается еще нагляднее, когда от высокого стиля рыцарского

романа он сразу же переходит к непристойной фарсовости “Рассказа Мельника”, объединенного с “Рассказом Рыцаря” прологом, в котором Чосер проявляет себя как мастер

комического диалога, когда мельник заявляет:

“Мне слово дай, и слов я наскребу

И рыцарев рассказ перешибу.

Ты не гляди, что я мужлан негодный,

Я вам припас рассказец благородный я…

“Идет, рассказывай, будь ты неладен.

Ты думаешь, что мы с тобой не сладим

“Так слушайте же – мельник заорал, —

Готов брехать, лишь бы монах не врал!”26

Мельник “пьян был вдрызг” и, что более важно, он “мужлан”, и рассказ его – это

рассказ от лица “мужлана”, рассказанный “мужицкими словами”. Написанный тем же

десятисложником, что и “Рассказ Рыцаря”, он выглядит совершенно иначе даже ритмически

благодаря своему словарю и стилю – “низкому стилю” рассказа о тайных изменах и

любовных шашнях, полного двусмысленностей и скабрезностей: 26 Перевод И. Кашкина.

Тут Алисон окно как распахнет

И высунулась задом наперед.

И, ничего простак не разбирая,

Припал к ней страстно, задницу лобзая27.

Это образчик столь любимого англичанами сексуального юмора, но нагромождение

непристойностей в данном случае – органическая часть рассказа, пародирующего мистерии и

комически переиначивающего историю о Всемирном потопе. Трудно представить себе

лучший пример соседства и сосуществования буффонады и сакральности. К тому же комизм

рождает и пародийность “Рассказа Мельника”, по отношению к куртуазной любви, изображенной в предыдущем “Рассказе Рыцаря”. Чосер устраивает как бы ироническую

перекличку сюжетов в пределах одной книги. “Рассказ Мельника”, в свою очередь, пародируется следующим за ним “Рассказом Мажордома”, где речь тоже идет о рогах, наставленных супругу, но история любовных похождений, не чуждых и самому Чосеру, здесь выглядит еще грубее, примитивнее и механистичнее. Это прекрасный пример фаблио, жанра, пришедшего из Франции, но развитого и усложненного Чосером мастерскими

описаниями характеров, его даром перевоплощения и подражания. В этом рассказе в речи

двух школяров, уроженцев “Севера, каких, не знаю, мест…” звучит и северный акцент и

словечки северного диалекта. Строки поэмы изобличают постоянный поиск Чосером

новизны и яркости выражения, его неизменную изобретательность и неутомимость в

воспроизведении различных речевых стилей. “Слух” и здесь ни разу не изменяет ему.

“Рассказ Мажордома” в каком-то смысле дополняется и завершается “Рассказом

Повара”, коротким и малопримечательным повествованием о некоем подмастерье, что “в

нашем городе пристанище обрел”. Подобно персонажам с полотен Хогарта, но перенесенный

в городскую среду конца XIV века тип, к неудовольствию своего хозяина, проводит дни за

азартными играми и пирушками, а после увольнения связывается с шайкой бродяг и воров.

Подмастерье имеет жену:

Хотя была торговкою она,

Но в городе о ней ходили слухи

Как о доносчице и потаскухе…28

Здесь рассказ прерывается, так и оставшись незаконченным, но, судя по всему, он

призван был знаменовать собой определенный этап в снижении “любовной темы” – от

рыцарской куртуазности к грубому сладострастию городской бедноты. “Любовный”, или

“брачный”, цикл поэм Чосера представляет собой последовательность, в которой явственно

наблюдаются языковые изменения, с помощью которых Чосер развертывает перед читателем

целую панораму стилистических эффектов. Для английской литературы это был