Чосер

можем назвать “кругом Чосера”, имелись и были распространены. Современники Чосера, такие как Ральф Строуд и Джон Гауэр, интересовались последними открытиями астрономии

и математики, считая эти науки непременной частью общего образования,

“Профессионалами”, или “специалистами”, в этих областях они не являлись, но интерес их

показывает, как далеко вперед шагнуло образование в городской культуре того времени. В

этом смысле они предвосхитили “лондонских гуманистов” конца XV века.

Но самый главный труд Чосера был еще впереди. Поэмы, составившие его

“Кентерберийские рассказы”, он начал писать, как мы видим, еще до того, как заступил на

должность смотрителя королевских работ, но только в период своей полуотставки он заимел

досуг для обдумывания композиции произведения. За письменный стол он садился чаще в

Гринвиче, чем в Лондоне, и, как результат, адресовал он свой труд самой широкой из

аудиторий. В тексте “Рассказов” содержатся доказательства того, что предназначалось

произведение читателю, а не слушателю. Так он обращается к воображаемому читателю: Прошу тебя: прочти, что написал…

а в “Прологе Мельника” дает этому читателю совет:

Поэтому кого из вас коробит

Скоромное…

Переверни страницу…22

Его муза теперь – это не муза представления, ей чужды декламация и пафос, она стала

степеннее, и речь ее льется спокойнее и размереннее.

Так Чосер, осознав всю характерность созданного им образа батской ткачихи, расширил ее роль в одной из главных поэм, добавив туда еще несколько стихов, а позднее

упомянул ее в рассказах Студента и Купца, сделав тем самым ее образ еще более ярким и

запоминающимся. Вообще осознание важности того или иного персонажа уже после его

создания для художника не редкость, не редкость и отношение к нему как к живому

человеку. Поэтому в стихотворном послании другу Чосер пишет: Прочти же “Батскую ткачиху”,

Рассказ про то, о чем беседовали мы.

“Кентерберийские рассказы” отличают полнота и содержательность, и потому

персонажи книги становятся живыми людьми, переходя в живую жизнь, точно так же как

перешли в его творение некоторые из его современников. Так, трактирщик Гарри Бэйли – это

действительно существовавший и хорошо известный лондонцам хозяин постоялого двора в

Сайтворке, образу повара приданы черты некоего Роджера из Вэра, имевшего кличку

Вэрский Боров. Это действительно был повар, и повар знаменитый. А в “Общем прологе”

Чосер проезжается насчет некоего юриста, с которым был в натянутых отношениях: Он знал законы со времен Вильяма

И обходил – уловкой или прямо23.

Употребленное здесь поэтом слово “pynche” – явная отсылка к фамилии субъекта, которого Чосер недолюбливал, – Томаса Пинчбека. Похоже, Чосер намеренно стирает грань

между искусством и жизнью, рушит или игнорирует существующие между ними преграды.

Сама незаконченность книги, непоследовательный характер повествования – суть

проявления сходства с жизнью как она есть.

Вот почему в книгу как непосредственное действующее лицо включен и автор. Прием

этот не нов, оба – и Ленгленд, и Гауэр использовали в творчестве детали автобиографии. Но

никому до Чосера не удавалось сделать образ автора в поэме таким существенным и

выразительным. Автор появляется как один из паломников. Юрист, также направляющийся в

Кентербери, так отзывается о поэзии Чосера:

Навряд ли сыщется на свете тот рассказ,

Которым мог бы я увлечь собранье,

Чтоб Чосер с ним меня не обогнал,

Не записал бы в книжицу его,

Снабдив хромыми рифмами и уснастив

Приметами поэзии негодной24.

22 Перевод И. Кашкина.

23 Перевод И. Кашкина.

24 Перевод И. Кашкина.

К поэту обращается и Гарри Бэйли тоном не слишком уважительным: Уперся взглядом ты куда-то в землю

И по земле глазами рыщешь так,

Как будто зайца выследить желаешь25.

Чосер рисует себя в образе дородного, рассеянного и даже туповатого увальня – это

обычный его комический прием, маска, которая должна обезоружить критиков и отвести от

поэта их удары. Но рассказы, написанные как бы от лица поэта, скорее озадачивают. Первый

рассказ – “О сэре Топасе” – пародирует слабость некоторых английских романов. Второй –

“Рассказ Мелибея” – представляет собой пространный прозаический перевод французской

аллегории на тему “терпения” или “сдержанности”. Такой рассказ, сочиненный для других

целей, мог быть создан и ранее, однако включенный в книгу, он добавляет повествованию

убедительности, делая его более “жизненным”.

Однако жизнь не стоит на месте. Как ни искушает мысль, что “Кентерберийские

рассказы” есть проявление натурализма и наивного зачаточного реализма, созвучного

младенческому состоянию языка (свежего, как любимая Чосером маргаритка), поддаваться

ей не стоит. Книга занимает определенное место в ряду прочих артефактов того времени и

может быть правильно понята и оценена лишь в связи с ними, например, в связи с

изобразительным искусством при дворе Ричарда, искусством, в котором тогда по-новому

проявился интерес к детализации одновременно с интересом к многофигурным

композициям; так на гобеленах конца XIV века мы видим жанровые сцены, в которых

действуют толпы народа, а наряду с этим отдельно стоящие и весьма тщательно и детально

изображенные фигуры; в рукописных рисунках того времени особенный упор делается на

фон – пейзажный или состоящий из предметов архитектуры; и живопись, и скульптура

большое внимание начинают уделять портретам, индивидуальным особенностям лица, выражению эмоций, таких как скорбь или воодушевление. В алтарной росписи того времени, как мы можем заключить по сохранившейся росписи Норвичского собора, изысканная