Что такое античная философия?
Шрифт:
Чтобы воссоздать во всей ее полноте историю восприятия античной философии в философской мысли начиная с эпохи средневековья и до наших дней, потребовалось бы написать объемистый том. Я ограничился тем, что установил отдельные вехи: Монтень, Декарт, Кант. Следует назвать еще многие другие имена — столь различных мыслителей, как Руссо, Шефтсбери [788] , Шопенгауэр, Эмерсон, Торо, Кьеркегор, Маркс, Ницше, У. Джеме, Бергсон, Витгенштейн, Мерло-Понти и др. Все они, так или иначе испытав на себе влияние античного идеала философии, рассматривали философию как конкретную и практическую деятельность, как радикальное изменение образа жизни или миросозерцания.
788
См.: Shaftesbury. Exereices, trad. et pres. par L. Jaffro. Paris, 1993; речь здесь идет о духовных упражнениях по Эпиктету и Марку Аврелию.
XII. Проблемы и перспективы
Подходя к завершению своей книги, автор видит все, о чем он не сказал, и предугадывает вопросы, которые хотел бы ему задать читатель. Если, например, мы представили «теоретизацию» философии как результат сближения между христианством и философией, то разве не было бы целесообразно провести общее исследование, посвященное отношениям между философией и религией, как в античности, так и в современном мире? В античности философ сталкивается с религией в общественной и
Отношения между философией и христианством, как мы видели, гораздо более сложны, и чтобы охарактеризовать их, понадобилось бы длительное исследование. Можно сказать, что почти все философские течения начиная с эпохи средневековья подверглись влиянию христианства. С одной стороны, их философский дискурс развивается в тесной связи с христианством, либо оправдывая, прямо или косвенно, христианскую доктрину, либо ее опровергая. Тут я целиком и полностью согласен с замечаниями Э.Жильсона [789] , показывающего, что философия Декарта, Мальбранша, Лейбница в конечном счете вписывается в христианскую проблематику. Можно было бы добавить к этому и философию Канта [790] , но надо признать, что, приравнивая христианскую веру к нравственной убежденности, Кант, скорее, трансформирует христианство в философию. С другой стороны, философский образ жизни в течение долгого периода, со времен средневековья и до христианского экзистенциализма Г. Марселя, отождествлялся с христианским образом жизни (в частности, у Петрарки и Эразма, у христианских стоиков и эпикурейцев). Даже в экзистенциальных установках современных философов можно обнаружить следы христианства [791] , что не удивительно, если учесть силу влияния христианской традиции на весь западный менталитет. Поэтому потребовалась бы длительная рефлексия, чтобы более глубоко охарактеризовать отношения между философией и религией.
789
Е. Gilson. L’Esprit de la philosophie medievale, p. 11—16; G.Sugault. L’Inde pense-t-elle? Paris, 1994, p. 25—26; M.Merleau-Ponty. Eloge de la philosophie et autres essais, p. 201.
790
S. Zac. Kant, les stoiciens et le christianisme. — «Revue de metaphysique et de morale», 1972, p. 137—165.
791
R. Rochlitz. Esthetique de l’existence. — Michel Foucault philosophe, p. 290; здесь говорится о «секуляризированном христианском и гуманистическом наследии».
Думаю, будет нелишним еще раз вкратце изложить мое представление о философии. Я, конечно же, признаю, что философия с античности до наших дней была и остается теоретической, «концептуализирующей» деятельностью. Но я убежден и в том, что в античности избранный философом образ жизни обусловливает и определяет основную направленность его философского дискурса, и, мне думается, в конечном итоге это верно в отношении всякой философии. Я отнюдь не утверждаю, что философия определяется слепым и произвольным выбором, — я просто хочу подчеркнуть главенство практического разума над разумом теоретическим: философская рефлексия стимулируется и направляется «тем, что интересует разум», как говорил Кант, т.е. выбором некоторого образа жизни. Повторю слова Плотина: «Желание порождает мышление» [792] . Но есть своего рода взаимодействие, или взаимное обусловливание, между волей и умственной активностью, между тем, к чему философ стремится всем своим духовным существом, тем, что интересует его в самом глубоком смысле слова, т.е. ответом на вопрос «Как жить?», и тем, что он пытается осветить и прояснить посредством рефлексии. Воля и размышление неразделимы. В философии Нового и Новейшего времени тоже иногда существует такое взаимодействие, и философские дискурсы можно до некоторой степени объяснить экзистенциальным выбором, лежащим в их основе. Например, как нам известно из письма Витгенштейна [793] , «Логико-философский трактат», который на первый взгляд предстает теорией предложения — и действительно является таковой, — есть в равной мере книга этическая, где «собственно этическое» не высказано, а показано. Теория предложения разработана затем, чтобы обосновать то молчание, касающееся этики, которое предусматривалось с самого начала книги. В действительности автором «Трактата» руководило желание привести читателя к определенному образу жизни, к определенной позиции, впрочем, совершенно аналогичной экзистенциальным предпочтениям античной философии [794] : «Жить в настоящем», ни о чем не сожалея, ничего не страшаясь, ни на что не надеясь [795] . Как мы уже сказали, многие философы Нового и Новейшего времени, выражаясь словами Канта, остались верны Идее философии. Да и, если разобраться, это скорее в школьном преподавании философии, и особенно ее истории, всегда делался упор на теоретическом, абстрактном, концептуальном аспекте философии.
792
Плотин. Энн., V, 6 (24), 5, 9.
793
G. Gabriel. La logique comme litterature? De la signification de la forme litteraire chez Wittgenstein. — «Le Nouveau Commerce», cahier 82/83, printemps 1992, p. 77 (имя автора указано неверно: Габриэль Готфрид вместо Готфрид Габриэль).
794
Логико-философский трактат, 6. 4311.
795
См. замечательные разъяснения Ж. Бувресса: J.Bouveresse. Wittgenstein, la rime et la raison, p. 89, 21—81.
Поэтому нам следует настаивать на определенных методологических императивах. Чтобы понять философские произведения античности, надо учесть конкретные обстоятельства философской жизни в эту эпоху; надо уяснить, что подлинная цель античного философа — не дискурс ради самого дискурса, а духовное воздействие на людей. По существу, всякое утверждение должно рассматриваться
с точки зрения того, какое влияние оно призвано оказать на душу слушателя или читателя. Ставится ли задача убедить или утешить, исцелить или побудить — речь идет не о том, чтобы передать готовое знание, а о том, чтобы образовать дух, т.е. выработать некоторый навык, развить некоторый habitus, сформировать новую способность суждения и критической оценки; речь идет о том, чтобы преобразить индивидуума — изменить его способ бытия, его миросозерцание. Если мы осознаем это, тогда мы уже не станем удивляться, обнаружив, к примеру, у Платона, Аристотеля или Плотина апории, в которых запутывается мысль, исправления, повторы, явные противоречия: мы будем помнить, что их философский дискурс должен не сообщать некое знание, а образовывать и упражнять.Отношение между произведением и его предполагаемым читателем имеет принципиальное значение. Ведь содержание сочинения в какой-то мере предопределяется необходимостью применяться к духовным возможностям читателей. Кроме того, труды античных философов нужно непременно соотносить с жизнью их школы. Труды эти почти всегда прямо или косвенно связаны с процессом преподавания. Например, многие трактаты Аристотеля — это подготовительные материалы к чтению лекций, трактаты Плотина доносят до нас отголоски тех споров, которые возникали на его занятиях. Наконец, большая часть произведений античности, и не только философских, была непосредственно связана с устной речью, поскольку эти сочинения предназначались для чтения вслух, нередко чтения публичного. Эта тесная связь письменного и устного слова может прояснить некоторые странные, на наш взгляд, особенности философских сочинений.
Читатель наверняка хотел бы спросить меня и о том, считаю ли я античную концепцию философии все еще жизнеспособной. Думаю, я уже отчасти ответил на этот вопрос, показав, что многие философы новой эпохи, от Монтеня до наших дней, рассматривали философию не просто как теоретический дискурс, а как практику, аскезу, самопреображение. Такое представление о философии по-прежнему «актуально» и всегда может принимать современную форму [796] . Я, однако, поставил бы вопрос иначе. Не пора ли нам вновь открыть для себя античное понятие «философа» — того живущего в мире и делающего свой выбор философа, без которого понятие философии утратило бы смысл? Что, если мы определим философа не как преподавателя или автора научных трудов, развивающего философский дискурс, а, в соответствии с античным представлением, как человека, ведущего философскую жизнь? Я думаю, назрела необходимость пересмотреть обычное употребление слова «философ», применяемого, как правило, лишь к теоретику: его нужно прилагать и к тем, кто именно практикует философию, — ведь и христианин может практиковать христианство, не будучи теоретиком и богословом. Вовсе не обязательно самому строить философскую систему, чтобы вести образ жизни философа. Это, конечно, не означает, что не надо размышлять над своим собственным опытом и опытом предшествующих или современных философов.
796
См., например, многочисленные работы Арнольда А.Дейвидсона (некоторые из них готовятся к печати), в частности: A.I.Davidson. Ethics as Ascetics; Foucault, the History of Ethics, and Ancient Thought. — Foucault and the Writing of History, ed. J. Goldstein. Oxford, 1994, p. 63—80; см. также: H.Hutter. Philosophy as Self-Transformation. — «Historical Reflections», vol. 16, N 2—3, 1989, р. 171—198; R.Imbach. La philosophie comnie exercice spirituel. — «Critique», N 454, p. 275—283; J.-L.Solere. Philosophie et amour de la sagesse: entre les Anciens et nous, l’Inde. — Inde, Europe, Postmodernite. Colloque de Ceret 1991, sous la direction de J. Poulain… Paris, 1993, p. 149—198; J.Schlanger. Gestes de philosophes. Paris, 1994.
Но что значит жить, как подобает философу? Что значит практиковать философию? В этой книге я хотел показать, помимо всего прочего, что философская практика была относительно независима от философского дискурса. Одно и то же духовное упражнение может быть обосновано с помощью совершенно различных философских дискурсов, задним числом пытающихся изъяснить и оправдать опыт, экзистенциальная насыщенность которого в конечном счете ускользает от всякого теоретизирования и систематизации. Так, например, стоики и эпикурейцы, исходя из различных, едва ли не противоположных принципов, призывали своих учеников жить в сознании неизбежности смерти и сосредоточивать внимание на настоящем моменте, избавляясь от тревоги о будущем и от бремени прошлого. Но тот, кто практикует это упражнение концентрации внимания, смотрит на мироздание новыми глазами, как будто видит его в первый и последний раз: в наслаждении настоящим он открывает тайну и великолепие существования, вечную новизну мира; в то же время он достигает безмятежности, ощущая, насколько относительно все, что вселяет в нас тревогу и беспокойство. Точно так же и стоики, и эпикурейцы, и платоники, при всем различии их принципов, призывают своих учеников подняться до космической точки зрения, погрузиться в беспредельность пространства и времени и тем самым радикально изменить свое видение мира.
Рассматриваемая таким образом, практика философии возвышается над противоположностью отдельных философских доктрин. По сути она есть стремление обрести сознание самого себя, своего бытия-в-мире, своего бытия-с-другими, стремление «заново научиться видеть мир», как говорил Мерло-Понти [797] , — чтобы достичь всеобъемлющего видения, благодаря которому мы сможем поставить себя на место других и преодолеть собственную пристрастность.
В прошлых своих работах я часто цитировал один отрывок из Ж. Фридмана, который представляется мне исключительно важным, поскольку здесь показано, каким образом современный человек, вовлеченный в политическую борьбу, узнаёт, что он может и должен жить как философ:
797
М. Merleau-Ponty. Phenomenologie de la perception. Paris, 1945, p. XVI.
Каждый день «отрываться от земли»! Хотя бы на мгновение, лишь бы только оно было напряженным. Каждый день «духовное упражнение» — в одиночестве или в обществе человека, который тоже стремится к самосовершенствованию.
Духовные упражнения. Высвобождаться из потока времени. Пытаться избавиться от своих страстей, от тщеславия, от неутолимого желания заставить о себе говорить (временами терзающего тебя подобно хронической болезни). Избегать злословия. Гнать прочь сожаления и побеждать неприязнь. Любить всех свободных людей. Жить в вечности, превосходя самого себя.
Такое усилие над собой необходимо, такое притязание — законно. Многие всецело поглощены политическими баталиями, заняты подготовкой социальной революции. И мало кто, прежде чем готовить революцию, старается сделать себя достойным ее. [798]
798
G. Friedmann. La Puissance et la Sagesse. Paris, 1970, p. 359.
Но философ античности, для того чтобы практиковать философию, вступал в более или менее тесное общение с некоторой группой философов или, по крайней мере, заимствовал свои жизненные правила из какой-либо философской традиции. Тем самым его задача упрощалась, даже если жизнь по этим правилам требовала от него немалых усилий. Теперь у нас нет больше школ, нет догматов. «Философ» остался один. Как найдет он свой путь?
Так же, как до него находили свою дорогу многие другие — например, Монтень, Гёте или Ницше, которые тоже были одиноки. Соответственно обстоятельствам или своим глубоким духовным потребностям, они выбрали для себя жизненные образцы в античной философии. Ницше писал: