Что такое Израиль

Еврейское дело не казалось безнадежным даже до начала исхода. Веселый дух бурлил вовсю. Мы собирались на Лимане, близ Одессы, на Рижском взморье, в лесах Подмосковья, радостные, как скауты, и приветливые, как кришнаиты. Наше движение обладало всей прелестью религиозной секты и национально-освободительной борьбы, и мне, сыну шестидесятых, это было так же близко, как моим сверстникам, бунтовщикам Парижа и Беркли, – национально-освободительное движение Юго-Восточной Азии и религиозные секты Индии. Нет, конечно, еще ближе – как будто я сам оказался вьетнамцем и индусом, если уж продолжать параллель.

Для человека моего темперамента еврейское дело подходило: оно привлекало осуществимостью, простой и очевидной справедливостью идеи исхода. Так и американские бунтовщики увлеклись национально-освободительными движениями за рубежом, вместо того чтоб бороться с Желтым Дьяволом в его городе.

Советское руководство тех лет отпустило евреев, потому что внутреннее брожение дошло до точки, когда его нельзя было сдержать – надо было либо рубить головы, либо сбросить давление, выпустив желающих. Проще было выпустить желающих. Русские евреи, приехавшие в Израиль, пережили страшное разочарование, и когда в тысячах писем весть об этом дошла до еще не уехавших, движение изменило свой вектор, началась эмиграция в Америку, а за эмиграцию в Америку люди не шли на баррикады. Поэтому власти смогли остановить волну выезда. Евреи не хотели больше ехать в Израиль; они были готовы ехать в Америку, но не рискуя.

Разочарование после приезда в Израиль было неизбежным. Переезд из страны в страну – процесс болезненный, и даже деньги только частично облегчают его. Мы тешили себя иллюзиями, что иммигрант в Израиле окажется среди друзей, «потому что там все евреи». Но в Израиле сложилось крайне замкнутое общество, типичное для страны массовой иммиграции. По сей день восточных евреев израильтяне именуют «новыми иммигрантами», хотя те прибыли в Израиль сразу после Войны за независимость. В израильском обществе для новоприбывших нет иного места, кроме как у подножия общественной пирамиды.

Это не значит, что новый иммигрант не может пробиться к власти, получить хорошую работу или разбогатеть – хоть и нечасто, но такое случается. Социально он навеки останется вне израильского общества, его друзьями будут и впредь только люди вне общества. Как сказал Реймонд Чандлер, «Socially this a tough town to break into. And it is damn dull town if you are on the outside looking in» (В этом городе чужаку не пробиться, а глядеть со стороны – со скуки сдохнешь).

На пути иммигранта из любой страны в Израиле возникает много препон. Одна из них – скрытый комплекс неполноценности израильтян, уживающийся с чувством собственного превосходства. Израильтяне не верят, что человек, который чего-то стоит, может приехать в Израиль. Это касается не только иммигрантов.

Когда «Ла Скала» приезжала на Иерусалимский фестиваль, в газетах писали: наверняка привезут второй состав с третьесортной оперой. Не может быть, чтобы хороший театр приехал в нашу провинцию. Организатор фестиваля, двухметроворостый Авиталь Мосинзон, безумствовал, клялся, что приезжает самая что ни на есть лучшая миланская опера, но ничто не помогло: после выступления «Ла Скалы» газеты писали: а) это был второй состав; б) не та «Ла Скала»; в) все время пели; г) по-непонятному; д) сюжет дурацкий и е) вообще это оказалась опера.

Иммигранты страдают от того же отношения. Не успели приземлиться в Лоде первые самолеты с русскими, как в газете «Гаарец» появилась статья одного из ведущих журналистов: «Приезжающие русские студенты – второй сорт, недоучки, бесталанные и безграмотные». Вслед за этим последовала серия статей, разоблачавших русских инженеров и зубных врачей, грузин любой профессии и прочих иммигрантов. Приезжие страдали от обычных проблем иммиграции: инженеры были вынуждены работать техниками или рабочими, хотя ощущали себя более знающими, чем израильские специалисты. «Нам не нужны инженеры – нам нужны чернорабочие», – сказал один из израильских министров в дни массовой эмиграции из СССР. Государственная помощь, оказываемая из средств американских евреев, только усугубляла эксплуатацию. В смешной книге Эфраима Севелы «Остановите самолет – я слезу» описывается разработанный в те дни метод «одноразовой эксплуатации иммигранта»: капиталист нанимал иммигранта, Еврейское агентство платило ему зарплату, чтобы помочь трудоустроиться, затем, когда выделенные агентством деньги кончались, иммигранта увольняли и брали нового. В более мрачной книге Григория Свирского «Прорыв» описаны приемы объегоривания иммигрантов в научных учреждениях и университетах.

Материально положение русского иммигранта в Израиле было, объективно говоря, не хуже, чем у его кузена, поехавшего в Америку. «Это я, Эдичка» Эдуарда Лимонова и «Новый американец» Аркадия Львова – два блестящих произведения, описавших ужас иммиграции на столь различных примерах, поэта и торгаша, – позволяют понять, что и в Америке иммигранту приходилось нелегко.

Но морально иммигранту в Израиле было куда тяжелее. Пока только шли разговоры об иммиграции, положение «русского» оставалось совсем неплохим. Мне повезло: я приехал в страну Израиля в 1969 году, до начала массовой иммиграции, и меня чудесно принимали все и повсюду. Прием был таким лучезарным, что мне захотелось что-нибудь сделать для этой гостеприимной страны. Так я оказался в армии, куда поначалу иммигрантов не тянули. И тут началась массовая иммиграция, внезапно сменившая теплый прием на всеобщую ненависть.

Однажды я возвращался на попутных домой, в Иерусалим, из темного бункера с передовой линии Голанских высот, молодой солдат, безумно гордившийся своими красными высокими ботинками парашютиста. Первый же остановившийся шофер уловил мой несмываемый русский акцент. «Русский? – сказал он. – Заграбастал виллу и „вольво"? Живете за наш счет? Кровь нашу пьете! У нас ничего нет, а вам всё дают!» Чего скрывать, это был страшный шок для меня. В моей родной Сибири я не ощущал антисемитизма и не привык с детства, как другие, к этому страшному, уничтожающему, обобщающему «вы»: «Вам все дают, вы пьете нашу кровь». Но мягкая посадка по приезде смягчила для меня этот шок. Для прибывших в те дни, в 1971 году, посадка выдалась штормовой – в ярый шторм ненависти.

Вообще угодить в волну иммиграции мало приятного. Хорошо быть иностранцем в стране, где иностранцев немного; не дай бог оказаться алжирцем во Франции или турком в Голландии. Приехал бы Данте Алигьери в Америку начала XX века, американцы отнеслись бы к нему как к еще одному «даго», который в лучшем случае откроет пиццерию.

Но за ужасным приемом, который оказали русским иммигрантам в 1970-х годах, скрывались дополнительные, специфические причины. Приход гребня русской волны совпал с пробуждением восточного еврейства, которое началось с демонстрации «Черных пантер» и привело к власти Ликуд. Радость, с которой израильтяне встречали первых русских иммигрантов, живо напомнила восточным евреям о том, как принимали их самих – с палатками и порошком ДДТ от вшей и, уж конечно, без особой радости, отдавая неприятный долг, который платишь поневоле. Когда восточные евреи жаловались на свое положение в обществе, им говорили: «Вы приехали позже». Но прием, оказанный русским, показал им, что не в этом дело. Русские, прибывшие после них, не займут их места в самом низу. Они, восточные евреи, обречены оставаться на дне общества.

Возник миф «привилегий для русских иммигрантов». Вокруг этих мнимых привилегий поднялась свистопляска. Первыми ее подняли восточные евреи, выдвинувшие лозунг: «Если бы Гришу Фейгина звали Абузагло…» Но дело было не только в материальных преимуществах. Восточные евреи составляют около 10 % всех евреев мира, но около 50 % всех евреев Израиля. Появление русских угрожало нарушить этот баланс, свести восточную общину до уровня экзотического меньшинства, какой она представлялась в начале XX века. Волна выезда евреев из СССР 1970-х годов пришлась на период недолгого благоденствия Израиля, который закончился войной 1973 года. Новоприбывшие воспринимались не как товарищи в общем строительстве, но как конкуренты, посягающие на жирный кусок. Русские евреи конкурировали с восточными как получатели льгот и благ, они конкурировали с европейскими евреями, израильтянами, из-за работы. Поэтому вскоре наша волна оказалась меж двух огней. Свободная пресса Израиля, печатающая, как и вообще пресса свободного мира, то, что хочет увидеть читатель, соревновалась в подборе антирусских материалов. Не было дня, чтоб в газетах не появлялось шапки вроде: «Еще один русский жулик» или «Они звери!».

Когда не случалось новых событий, газеты печатали интервью со школьниками, пенсионерами, инженерами, врачами, и все спорили только о том, как бы прищучить русских иммигрантов, чтоб тем не жилось так вольготно.

В 1975 году я работал бульдозеристом на трассе в Северном Синае. Почти все рабочие, за исключением трех бульдозеристов-«израильтян», были восточными евреями. При каждом бульдозере служил юный бедуин – подавал чай и кофе, заливал масло и делал прочие полезные вещи по мелочам. Молодые бульдозеристы из городков развития издевались над юными бедуинами как могли. Со старыми бедуинами они тоже разговаривали пренебрежительно, свысока – как французские сержанты с туарегами. Для меня это был первый – или почти первый – прямой контакт со «вторым Израилем», первое испытание этнической ненавистью (ну, не могу же я назвать отношение восточных евреев ко мне антисемитизмом?). Я сам дал повод для вспышки ненависти, когда неосторожно сказал, что бедуины никого не хуже. Я не ожидал, что это будет воспринято так: для него бедуины лучше сефардов! Через неделю-другую один из них попытался задавить меня во время перерыва бульдозером. Впрочем, «израильское» меньшинство – три бульдозериста-сабры – видели во мне чужака. Для них в мире не было чистой дихотомии «мы – они». Они видели мир состоящим из разных этнических групп: израильтян, бедуинов, палестинцев-феллахов, сефардов, марроканцев, румын, русских. Им и в голову не приходило защитить «русского» от «марроканцев» или наоборот. Не знаю, кто им был ближе – уроженец Димоны или Новосибирска.