Что-то остается
Шрифт:
— Вроде того.
Данка схватила меня за руки:
— Давай уедем! Куда угодно, в Итарнагон — хочешь? В Талорилу, в Ингмар? — ишь, загорелась, — Деньги у отца есть, лошадь возьмем, по перевалу — хочешь, давай завтра?
— Что здесь, что в Ингмаре — разница невелика, — я высвободил ладони из ее довольно сильной хватки, — На Лезвии долго не стоят. Острое оно, Лезвие. Угомонись, Данка.
А она не сдавалась.
— Тогда давай — к нам, на виду будешь. Тут-то один живешь, убьют — никто и не заметит. А в деревне — не так просто это сделать, люди кругом.
Я чуть не расхохотался.
— Ага, —
Отошел к столу, вытащил початую бутылку, выдернул пробку зубами, плеснул в кружку на треть.
— Почему — пустой? — не унималась Даночка: срывается рыбка с крючка, срывается, — Я же знаю, ты не такой, чтоб как баран под нож идти, ты так просто не сдашься, почему помощи от меня принять не хочешь?
Потому что потому. Стуро — изгой. Смертник. А тянуть за собой человека, который тут никаким боком, даже если его просто убьют… На черта мне груз перед богами?
— Брезгуешь, да? — Дана прибавила напора и голоса, — Думаешь, баба-балаболка, дурища деревенская? Да я за тебя… Я на все готова! Не знаю, что ты там натворил, кого убил, не знаю и знать не хочу! Кто тебя ищет и зачем, наплевать мне, ясно?! Коли в острог поволокут, так уж — обоих!
Ага, в острог. Щас. Решила, небось, что Стража за мной охотится. Преступника беглого, сталбыть, укрывать согласна. Да я б и сам Страже сдался — ловите на меня, сами знаете, кого. Посидеть в уютном подземельице, а они пускай… Только ведь потом, небось, так и оставят приманочкой — на все «кошачьи лапы» Альдамара.
Выпил, налил еще.
Данка сменила тактику. Подошла, заглянула в лицо, голос ласковый:
— Ну, миленький, расскажи мне, расскажи, что за беда у тебя? Вместе подумаем…
— Ум хорошо, а два — лучше? — рот скривило усмешкой, — Ни к чему. Думано уже. Хватит.
Не лезь ты мне в душу, нету там ничего интересного. Спокойней будет, когда придут да спросят…
— Уходи, Данка. Не тронь чумного, зараза перейдет. На все, говоришь, готова? — закивала, глаза полыхают, — Сама не знаешь, что говоришь. Нельзя стоящему на Лезвии близкими обрастать, одному и подыхать легче. Раз — и все.
Энидаров характер мне хорошо известен. Наверняка Ирги Иргиаро приказано привезти живым. Стуро — тварь, его, скорее всего, действительно просто проткнут ножом. А вот супругу Сыча-охотника, либо просто бабу его… В острог, как же!
— Ну, где раз, там и два, — улыбнулась Дана беспечно, прижалась, рука ее скользнула в бородищу мою, попыталась погладить щеку, — Ты не думай сейчас об этом. Потом подумаем. Поцелуй меня, миленький…
«— Ты ведь понимаешь, — поворачивается от окна, тонкая, прямая, будто стилет, — все эти „политические соображения“… Маска у меня такая — Наследница… — и прижимает к груди тонкие руки, и еле слышно шепчет: — Я люблю тебя…»
Что ж такое творится-то, Рургал?! Волосы — рыжие, сложение — покрепче, жизнь деревенская здоровая, да и альдка она, Даночка, безо всяких там примесей. И играет она попроще, ну, так не учили же — на интуитивке выезжаем…
Взял Данку на руки, она тут же обхватила меня за шею, пальцы путались в тильской шерсти, губы неловко тыкались
куда-то возле уха. Освободив одну руку, я открыл дверь в сени, потом — вторую, на улицу.Данка, прижатая к моей груди, почуяла похолодание, но, к чему оно, разобраться не успела. Потому что я перехватил ее под мышки, оторвал от себя и отправил в снег, что мы со Стуро нагребли с утречка слева от крыльца. Вскрикнув, Даночка канула во тьму.
— Охолонись, девка, — сказал Сыч-охотник.
Закрыл дверь и привалился спиной.
Снаружи было тихо. Не вопила, не ругалась. Не ломилась.
Извини, красавица. За непочтительность. Но еще немного, и…
Тьфу, черт. Я ведь тоже живой человек, хоть и на Лезвии. Сбил намерзшую корку, черпанул из бадейки ледяной водички, протер рожу. Сам тожить — того. Охолонись, сталбыть.
Раз не лезет отношения выяснять, значит — ушла. И слава всем богам. И черт с ней. И — все. Вернулся в комнату, уселся на табурет. Опорожнил кружечку.
Смешно, а у них с Лероей действительно есть что-то общее. Так называемые «железные женщины». Которым, то есть, палец в рот не клади — без башки остаться можно. А, да бог с ней, с Даночкой. Авось отвяжется. Обидно ведь…
Осторожное прикосновение.
Бледнющий, измочаленный… Слухучая козявочка, лиранат не особо пока понимаем, зато чуйства… Спокойно, Иргиаро. Спокойно. Прибери дрянь свою. Прибери. Вот так.
— Извини, Стуро.
— Зачем… Зачем — так?
— Глупость. Хочешь выпить?
— Она… Ты нравишься ей, Ирги. Нет, больше. Она тебя любит. Я слышал. Зачем ты ее прогнал? Почему?
— Оригинальный трупоедский обычай, — огрызнулся я.
Ну, что ты-то еще ковыряешь, и так… Ладно. Ты его сам чуть не ухайдокал, с Данкой на пару, нечего на зеркало пенять, коли рожа крива.
— На, — я налил ему, всунул кружку во влажные пальцы, — Полегчает.
Он судорожно, в два глотка, опустошил кружку, и я сказал:
— Мы — вдвоем на Лезвии, Стуро. Она — нет. Она — хорошая, милая девушка. Ни к чему ей Лезвие, — допил сам, плеснул по второй, — Не хочу, чтобы ее убили. А то ведь может быть еще хуже.
— Хуже? — поднял брови Стуро, — А, ее схватят, ты не будешь сопротивляться?
Я скрипнул зубами:
— Во-во.
А перед глазами услужливо завертелись соответствующие картинки, весельчак Ойлан, подручный Рейгелара, ба-альшой любитель женского пола, холодная усмешка Энидара, и собственный вой зазвучал в ушах, звериный, нечленораздельный…
Нет, Дана, нет, даже возможность этого, даже сотая, тысячная доля…
— Ирги… — хриплый шепот.
Я дернулся, вырвал себя из галлюцинации, такой явной, объемной и красочной, словно все происходит на самом деле…
— Стуро, — я не узнал собственного голоса, — Стуро, брат мой. Обещай мне одну вещь.
— Какую, Ирги? — лицо его кривилось жалостью, — Я все сделаю для тебя. Все, что скажешь.
— Пусть они не возьмут тебя живым, Стуро, пожалуйста. Я… я отвлеку их на себя, а ты… не дайся им живым, Стуро.
— Хорошо, — он успокаивающе погладил меня по плечу, — Конечно, Ирги. Ты научишь меня?
Он все еще был бледен, губы чуть дрожали, и пальцы еще дрожали от волны эмоций, только что мотавших беднягу, словно штормовое море.