Что-то остается

Я подавила ухмылку.

— А крыло-то как? Ты взглянул?

— Да черт его знает. Зажило как будто. Я там пощупал, вроде не болтается. Ты извинись перед девочками от моего имени.

Я отодвинула злосчастные обломки.

— Неймется парню.

— Ясно, неймется. Но ведь велено было ждать. Нечего своевольничать.

Сыч с помощью ножа и гвоздя разогнул обломанный язычок на пряжке и аккуратно отложил его в сторону. Работал он нарочито медленно, стараясь унять гнев.

— Что, поругались? — посочувствовала я.

— Можно сказать и так, — теперь Сыч приделывал к пряжке все тот же гвоздь вместо язычка.

Он орудовал обухом топора, умудряясь точнехонько опускать его на металлический стерженек.

— Ухи я ему надрал. Пригрозил по заднице всыпать. Он у нас гордый — у-у!

— Мне тоже досталось. Таким меня взглядом одарил.

Часть гвоздя со шляпкой свернулась петелькой, охватив перемычку пряжки. Заостренный конец как раз касался внешнего конца.

— Эт’ что, — фыркнул Сыч в усы, — Я три новых слова знаю. Сугубо аблисских. Только они… кхм… не для словаря.

— Слушай, — я тронула его за рукав, — А гордец-то наш… в сугроб опять не полезет?

Сыч поднял глаза от работы, посмотрел на меня, прищурясь.

— Нет, — сказал он после паузы, — Нет. Он знает, что я прав. И потом, не такой он человек, чтоб подпорку из-под ног у другого вышибать. А дурь — она от молодости. Пройдет.

Мы помолчали. Сыч занимался пряжкой. Пряжка была бронзовая, со следами гравировки. Гвоздь — железный. Гвоздь не пролезал в дырочки на ремне.

— Боится он, — сказал Сыч со вздохом, — Что крыло работать не будет, боится.

— Могу себе представить.

Однако, представляла я это весьма приблизительно. Человек с искалеченной ногой вполне способен передвигаться. Но летать с искалеченным крылом вряд ли получится. Это сравнимо разве только с полным параличом ног. А каково чувствовать себя с таким диагнозом в перспективе?

— Кстати, отметь в своей книге, — Сыч опять фыркнул, — Отметь, что телесных наказаний у вампиров кадакарских нету. Ой, нету. А с ним про это лучше не заговаривай.

Еще одна загадка. Интересно, каково это — получить выволочку в таком возрасте в первый раз?

В сенях послышались шаги, шуршание. Редда лежавшая у печи, только ухом повела. Дверь отворилась. Мотылек, сутулясь, не глядя на нас, проскользнул в свой закуток. Все еще кипит негодованием, или остыл?

Сыч, не говоря ни слова, встал и последовал за ним. Я прислушалась.

Тихо. Молчат.

Иль, конечно, могла перестраховаться. По ее мнению, лишние пара-тройка суток пошли бы парню только на пользу. И по закону ему бы еще недели две в лубке походить, даже с марантинскими методами лечения. Так-то оно так, но ведь Иль не снимала повязок. А мы были свидетелями, с какой скоростью все заживает на кровососе нашем. Вон даже выстриженные волосы, и те отросли. От обморожений следа не осталось. Как новенький, право слово. Надо бы позвать Летту. Она у нас признанный лидер, она пусть и решает.

Ну, чего они там молчат? В гляделки, что ли, играют? Или соревнуются, кто ниже губу отвесит? В таком случае, ставлю на Мотылька — у него губищи не трупоедским чета.

Ага, зашевелились. Послышался вздох, потом голос Сыча с угрюмой нежностью произнес:

— Эх, ты. Чудо в перьях.

И сразу все словно сдвинулось с мертвой точки. Заскрипели половицы, загудел огонь в печи. Зевнула и поменяла позу Редда, ветер потерся боком о наружную стену. Где-то за домом, в ельнике, раскаркались вороны…

Сыч вышел из закутка, покручивая ус. Подмигнул мне. За ним появился Мотылек, с действительно откляченной губой, но это были уже остаточные явления.

Мотылек взял со стола обломки, совместил их, покачал и сказал детским голосом:

— Я починю.

— Брось, ерунда, — заверила я, вставая, — Позволь-ка я тебя осмотрю.

Он послушно повернулся спиной. Я проверила, плотно ли прибинтована палка, нет ли смещений, не натирает ли, не нарушено ли кровообращение. На мой взгляд, все было как нельзя лучше. Кожа крыл, на ощупь прохладная, гладкая, имела цвет и фактуру вороненого, хорошо смазанного металла. Восстановились и когти — длиной в мой указательный палец, хищно загнутые, блестящие лезвия. Вопреки миролюбивому характеру, экипировка аблиса выглядела весьма агрессивно.

— Я здоров, — заявил Мотылек. — Аблисы здоровеют быстро. Выздоравливают. Правда.

— Похоже, ты прав.

— Так че, — вмешался Сыч, — Снимать-то когда будем?

— Завтра приведу девочек. Думаю, Леттиса позволит снять лубок. Но без нее этого делать не следует. Слышишь, Мотылек?

— Слышу, — он покосился на обломки, — Я не буду больше. Я… не хотел никого обидеть.

Собрав остатки рейки, я выбросила их в печку. Чтобы глаза не мозолили.

— Вот и славно. Ну, а теперь, собственно, займемся делом.

Я раскрыла папку. Мотылек сел на табурет и деловито пододвинул к себе пачку рисунков, из которых часть была его собственной — чертежи одежды, планы жилищ, наброски утвари и инструментов. Я заметила — с каждым днем он рисует все лучше и лучше. Забавно. Скрытый талант прорезался? Сыч отпихнул ремень с пряжкой, взял карандаш и принялся редактировать принесенный мною новый текст. Губы его смешно двигались в бороде.

Я поглядела на их склоненные головы. Мальчики мои… кто тут из нас пишет книгу, а?

Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник

Фу ты, черт. Сегодня ведь — одиннадцатое марта. Да, точно. Значит, вчера…

Двадцать девять лет. За это стоит выпить, э?

Угораздило же тебя забыть. Расскажи кому — засмеют…

Хотя вообще-то день рождения Ирги Иргиаро — осенью. В октябре. Двадцать второго. И стукнет ему всего-то пять годков. Так стоит ли пить за здоровье человека, скоро пять лет, как почившего? Стоит ли вообще обо всем этом думать?

Ладныть, паря, неча. Выпивка — она того. Завсегда на пользу.

— Ирги… Что-то случилось?

— Давай выпьем, — достал бутыль и кружки, — Выпьем… за одного человека.

Стуро поглядел на меня, озадаченно хмурясь. Видно, не мог разобраться в эмоциях моих. Да я, честно говоря, и сам в них не особо разбирался. С одной стороны — дожил, коряга, до двадцати девяти, из них четыре с хвостом — лишние, подарок богов — вроде бы радоваться надо. А с другой… Гиря, гиря моя, когда ж ты меня в покое оставишь?..

Вот мама — улыбается, набрасывает мне на плечи настоящий тильский плащ из овчины, расшитый яркими шерстяными нитками: