Чудеса и Чудовища

Решив, что уделил достаточно внимания портрету, я приподнял покров над следующей картиной. Ткань рассыпается в моих пальцах, распадается на крошечные частички. Замок лишился хозяев очень давно, возможно, прошла не одна сотня лет.

Мрачный пейзаж на второй картине отвлёк меня от мыслей о скоротечности времени. Я оценил мастерство художника и перешёл к следующему полотну. Интересно, заключена ли в этих работах какая-то ценность? Быть может, какой-нибудь музей захочет принять их в свою коллекцию?

На посеревшем от времени полотне я заметил следы грязных пальцев. Влекомый врождённым любопытством, я отбросил ткань. Горестный вздох сам собой сорвался с моих губ.

Если бы на картине была изображена прекрасная женщина, я бы смело причислил историю кровопийцы к списку любовных трагедий. Но художник изобразил вовсе не волоокую жену вампира, погибшую при странных обстоятельствах, а девочку, почти ребёнка. Судя по чертам лица, ей было около девяти лет, когда она позировала для портрета.

Невооружённым глазом видно её сходство с мужчиной, которого я разглядывал первым. Возможно, она приходилась ему дочерью или сестрой. Те же серые глаза, нос, прямая линия рта, упрямый подбородок и бледность, граничащая с болезненностью.

– Ты идёшь? – Нетерпеливо спросил Филипп.

Я вздрогнул и опустил полотно. Громила стоит внизу и сверлит меня недовольным взглядом.

– Ты знаешь что-то о владельцах замка?

– Я охотник, а не риелтор.

– Ладно, – покорно согласился я. – А что на счёт вампира? Как ты собрался переправить его в Лондон?

– Вызову Пожирателя Времени, когда мы будем готовы.

– Вызовешь? Как?

– Вперёд, Морган, – Филипп грубо взял меня за локоть и потащил вперёд. – Мы и так задержались.

Мне бы хотелось идти медленнее, но Филипп будто с цепи сорвался. Возможно, он уверен в том, что вампиры совершенно безобидны при свете дня, но я такой уверенности не испытываю. От воспоминаний о ночных кошмарах по коже побежали мурашки, к горлу подступил горький ком. Хорошо, что мы ещё не завтракали.

Горшок стоит на том же месте, что и вчера. Филипп надавил на него ботинком, каменная плита в полу отъехала в сторону, открывая спуск. Мы замерли в нерешительности перед зияющей бездной, я уловил едва заметный сладковатый запах разложения.

– Пойду первым, – наконец сказал Филипп. – Не отставай и неси лампу.

Он запалил фитиль и передал лампу мне. Наши пальцы встретились и, к своему ужасу, я почувствовал, что его руки тоже дрожат.

Спуск круто уходит вниз, лестница сложена спиралью. Стены подземелья сперва были выложены камнем, а потом превратились в скальную породу. Кое-где по ней стекает вода, неизвестно откуда взявшаяся в таком месте. Ступени скользкие от влаги, на них, вопреки здравому смыслу, растёт мох.

Едва уловимый дух тлена превратился в смрадную вонь. Я прижал руку к лицу, но всё равно чувствую запах смерти. Он такой густой, что забивает ноздри.

Меня охватил необъяснимый ужас, всё моё существо взвилось, оно громко протестует против спуска, но Филипп упрямо идёт вперёд, а я, едва живой от страха, следую за ним. Проход становится всё уже и мне кажется, что мы останемся здесь навсегда, погребённые под старым замком.

Спуск наконец закончился и превратился в узкий тёмный коридор. Он похож на глотку, хотел сказать я, но предусмотрительно промолчал, не желая нагнетать и без того напряжённую атмосферу.

Наши шаги поглощает тьма, стук сердец превратился в набат. Всё вокруг кричит «Бегите! Бегите!», но мы упорно идём вперёд. По моей спине ручьями бежит пот, рука, сжимающая кольцо лампы, выглядит обескровленной. Она такая бледная, что я могу разглядеть вены, затейливыми узорами разбегающиеся под кожей.

Филипп резко остановился, и я едва не налетел на него.

Перед нами выросла дверь – две сомкнутые каменные плиты. На них вырезаны символы и руны, я присмотрелся, но не увидел ничего хоть сколько-нибудь знакомого. Поверхность плит поросла мхом, она блестит от влаги в неверном свете масляной лампы.

– Как мы её откроем? – Тихо спросил я и удивился страху, сквозящему в моём голосе.

– У меня есть лом.

Мне начинает казаться, что в рюкзаке громилы спрятан пространственный карман, в котором он носит целую Вселенную.

Филипп вытащил лом и приладил его к стыку плит, а затем навалился на него. Ничего не произошло, только заскрежетал металл, соприкоснувшись с камнем. Раз за разом громила пытался открыть дверь, но она не поддалась ни на дюйм.

– Проклятье, – негромко выругался он. – Давай руку, Морган.

– Что ты собрался делать? – Я инстинктивно спрятал свободную руку за спину.

– Скорее всего здесь заговор на крови. Нужно открыть дверь.

– Ты хочешь пустить мне кровь?

– Именно.

– Используй свою.

– Моя не подойдёт.

Филипп повернулся ко мне и требовательно потянул за рукав. Я подумал, что дверь может быть проклята, но послушно протянул руку в надежде, что всё это скоро закончится и мы поднимемся на поверхность. Это проклятое подземелье подавляет мою волю.

Лезвие прочертило ровную полосу на моей ладони так быстро, что кровь выступила лишь спустя несколько мгновений. Филипп посторонился и кивнул на дверь.

– Приложи руку.

Услужливый внутренний голос тут же нарисовал нелицеприятную картину смерти от заражения крови, но я, стиснув зубы, всё же прижал кровоточащую ладонь к шершавой поверхности камня.

Плиты тут же дрогнули и медленно разъехались в стороны. Поражённый, я открыл было рот, чтобы узнать у громилы, как такое возможно, но он протиснулся мимо меня и смело вошёл в темноту скрытого от посторонних глаз помещения.

Переборов иррациональный страх, я переступил порог и…ничего не произошло.

Не знаю, чего я ждал – нападения или сонма стенающих душ, но, в любом случае, опасения мои не оправдались. Мягкий свет огня осветил каменные стены и выдолбленные в них альковы.

Я подошёл к одному из них и воскликнул прежде, чем сумел себя остановить:

– Здесь гроб!

– Чего ты ждал от склепа? – Спросил Филипп.

– Кому в здравом уме придёт в голову хоронить родственников под домом?

– Тому, чьи родственники восстают по ночам? Иди сюда, Морган, помоги мне.

Я поморщился. Имя, которое я назвал хозяину громилы, нравится мне меньше всех прочих. Ну, он хотя бы перестал называть меня малышом.

Мы в нерешительности замерли перед большим каменным гробом. На плите нет ни пыли, ни паутины, я провёл рукой по строкам эпитафии и прочитал вслух: