Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года)

— А когда другие дежурят?

— Не заходит.

— И в правду влюблен! — обрадовался Смирнов.

— Это его дела, — сухо заметила Матильда.

— А твои?

— Давайте за столиком посидим, — предложила Матильда. — Мне еще сутки на ногах.

Они устроились рядом с Олегом. Матильда принесла чайник и две чашки. Они пили чай. Хороший чай, Матильда постаралась.

— Почему чай? — выпив чашку, удивился Смирнов. — Ты же немка, кофе должна любить.

— Вы же русский, да еще москвич. Значит, чай любите.

— Кто здесь чай любит? — спросил страшным голосом Олег Торопов. Он оторвал голову от стола и шарил безумным взором по залу.

— Очнулся или так, проблеск? — спросил у него Смирнов.

— А про тебя песню так и не сочинил, — вполне разумно огорчился Олег.

— Еще сочинишь. Из штопора выйдешь и сочинишь.

— Нет. Уже не сочиню, — решил Олег, откинулся на спинку стула, положил руки на стол и, трижды сжимая-разжимая кулаки, опробовал их. Потом поднял и раздвинул пальцы. Тремор был, но небольшой. Устал, вернул руки на стол и попросил в проброс: — Плесника-ка мне, будь добра, Матильда.

— Надо ему? — спросила она у Смирнова.

— К сожалению, надо.

— Сколько?

— Пятьдесят, — решил Смирнов.

— А почему не сто пятьдесят? — закапризничал Торопов.

— Мне надо с тобой парой слов перекинуться, а от ста пятидесяти ты опять в отруб уйдешь.

Матильда принесла пятьдесят и, зная теперь московские алкоголические привычки, кусок черного хлеба. Олег смотрел на стакан долго-долго, а затем стал двигать его по столу в разных направлениях. Подвигав достаточно, придвинул к себе и, нечаянно нюхнув, попросил:

— Не смотрите на меня сейчас, пожалуйста.

Матильда снова присела за столик Смирнова. Они не смотрели на Торопова — не велел. Они не смотрели друг на друга — стеснялись, они смотрели в окно, за которым был поворот пыльной дороги.

Невидимый Олег вздохнул глубоко, гулко сделал одноприемный глоток и закашлялся. Кашлял долго. Откашлявшись, тяжело дышал. Звякнули струны, видимо, взял в руки гитару и, проверяя себя, чистым голосом запел не свое:

Отцвели уж давно хризантемы в саду, Но любовь все живет в моем сердце больном.

На пороге закусочной стояла Жанна и слушала трогательный романс. Дослушала до конца и детским голосом предложила:

— Лягим в койку, Лёлик?

— Это из старого анекдота про сватовство советского генерала! — громко и ясно объявил Олег, радуясь тому, что с памятью у него все в порядке.

— Жанна, мне бы с ним поговорить… — сказал Смирнов.

— Через четыре часа, — безапелляционно решила Жанна. — Я специально со съемки отвалила, чтобы его уложить. Сейчас я его в номере уложу, на ключ закрою, а со съемки приеду и выдам его тебе для разговора. А сейчас все равно бесполезно. «Хризантемы» — это только миг между прошлым и будущим. Вон, смотрите, опять поплыл!

Действительно, поплыл. Гитара со стоном упала на пол, а подбородок Олега — на грудь. Руки свесились.

— Сейчас, сейчас, миленький! — засуетилась Жанна, пытаясь за талию приподнять Торопова. Но он уже был как бы без костей — не уцепишься.

— Я его доведу, — решил Смирнов. — А ты присядь. Выпить хочешь?

— Разве что нервы успокоить, — Жанна зевнула и села за стол.

— Что будете пить, Жанночка? — поинтересовалась Матильда.

— Коньячку бы граммов пятьдесят, Тилли, миленькая! — помечтала Жанна.

Матильда без слов пошла к стойке.

— Когда вы в гостях у прокурора были, о чем он с вами говорил? — спросил Смирнов у Жанны. Но ее голова была занята другим: пьяным Тороповым, своим отсутствием на съемке, коньяком, который сейчас выпьет, Нахтой, которая стала бешено ее раздражать. Ответила рассеянно:

— Да не помню я, Санек!

— Может, вспомнишь? — подхалимски попросил он.

— Может и вспомню, — для того чтобы отвязаться, пообещала она.

Коньяк Матильда подала в рюмке и конфеты принесла. Жанна медленно выпила и, пошелестев бумажкой, зажевала конфету.

— Почему все хорошие русские люди пьют? — ни с того, ни с сего спросила Матильда.

— От безделья, — сказала Жанна. — Спасибо тебе, Тилли, — положила три рубля на стол и предложила Смирнову: — Повели?

— Повели, — согласился Смирнов и, подойдя к Олегу, поднял его со стула, подцепив под мышки. Поднимать квашню без костей было необыкновенно тяжело, но когда Олег встал на ноги, в нем по непонятным причинам образовался некий конструктивный стержень, помогавший ему сохранять вертикальное положение. Он даже попытался нагнуться, чтобы подобрать с пола гитару, но это было сверх его сил. Смирнов с завидной реакцией сумел подхватить стремительного пошедшее головой вниз тело менестреля и вновь перевести в вертикальное положение. Держа его за талию, Смирнов предложил:

— Пойдем со мной, Олег. А гитару Жанна понесет.

— Действительно, — Олег удивился, что такая простая мысль не пришла ему в голову, и осторожно сделал первый шаг. С легким шатанием, но получилось. Второй, третий, четвертый. У дверей Олег осмотрел всех и счастливо отметил: — Действительно!

На лестнице пришлось, конечно, помочь ему. Идя ступенькой ниже, Смирнов придерживал его за талию. Сзади в полной готовности подхватить падающего на спину шла Жанна с гитарой.

До каре шли по нынешним возможностям недолго — минут пятнадцать. В благостном начальническом покое остановились отдохнуть, посадив отдавшего все силы бесконечному путешествию Олега на щегольской садовый диван.

Светило несильное невредное солнце, журчали под ветерком листья лип, птичка какая-то нежно чирикала. И надо же! Из гостиницы вышел писатель Фурсов с этюдником.

С пьяным только бы взглядами не встречаться. А встретился — пропал. Писатель встретился взглядами с пьяным бардом.

— Пэнтр! — завопил Торопов. — Пэнтр выходит на поиски неуловимой игры света и тени. Фурсов — Монэ, Фурсов — Ренуар, Фурсов — Сёра!

— Заткнись, пьяная тварь, — очень тихо сказал Фурсов.

— Я не заткнусь, мой милый Владислав, — почти продекламировал Олег, а Жанна, очень ровно аккомпанируя себе на гитаре, мужественно спела:

И вновь начинается бой, И храброе сердце в груди, И Ленин такой молодой, И новый Октябрь впереди!

— И ты заткнись, киношная подстилка, — посоветовал писатель Жанне.

— Не зарывайся, паренек, — предупредил его Смирнов. — Я могу сделать тебе больно.

— Видите, сколь он бездарен? — обратился к городу и миру вольно сидевший на скамье Торопов. — Видите, сколь он однообразен? — голос народного певца окреп, мысли интегрировались ненавистью, и он уже произносил речь: — Граждане замечательного города Нахты, к вам обращаюсь я, друзья мои!