Чума в Бедрограде

Дима вчера сказал, что сим безапелляционным высказыванием галстук облагородил Попельдопель. Дежурил у какой-то там аппаратуры, ждал магического превращения студенческой крови в лекарство, не знал уже, чем занять руки и голову, — вот и накинулся на первый плохо лежащий объект. Когда закончил высказывание, сам удивился — мол, не думал даже, что знает, как иголку держать, которая не в шприце.

Гуанако так и пялился с самого прихода на кафедру на эти чуть кривоватые стежки, всё представлял, как среди лабораторных склянок сидит себе Попельдопель и вышивает — и не мог прекратить ухмыляться.

Чума в городе, она же жопа-1883.

Или это не про чуму, а про Диму?

Гуанако заухмылялся в два раза глупее: пока в голову продолжают лезть безвкусные пошлые шутки, всё нормально. Вот когда перестанут — можно и за вышивание хвататься.

— Летопись потомкам? — автоматически переспросил только что вернувшийся Ларий, разрушив уединение.

Попельдопеля с Охровичем и Краснокаменным Ларий просто вызвонил из борделя («скоро будут, там опять кто-то едва не помер»), а за Ройшем пришлось побегать по факультету — тот с утра ещё засел в хранилище библиотеки и не подавал признаков жизни. Гуанако не нравилась стратегия Ройша — пусть бы лучше вышивал, ну что же он так скучно психует.

— Ага. Вышьем крестиком на коже павших студентов всю правду о нынешних событиях, — отозвался Дима, и у Гуанако свело челюсть. Потому что он знал, что сейчас скажет Ларий, точно скажет, скажет-скажет, не сдержится, ну-сколько-можно-надоело-ведь-давно!

Ларий, конечно же, не сдержался и даже малость сымпровизировал:

— Историография — декоративно-прикладное искусство?

Гуанако тоже не сдержался — побился со всей доступной ему убедительностью головой об стол.

Вот почему всегда так? Сделаешь что-нибудь дурацкое или скажешь — и всё, именно этим тебя и запомнят. Повторят, просклоняют на все лады столько раз, сколько нужно, чтобы изначальный смысл сделанного-сказанного стёрся подчистую, а осталась только нелепая и претенциозная формула.

Тысячу лет назад, когда началась вся эта кутерьма с идеологией и пришедшей следом широкой известностью, Гуанако решил воспользоваться моментом и написать несколько действительно политических статей о действительно важных вещах (ну а кто, простите, без греха?). Важные вещи в основном касались малых народов, отношения к малым народам, проблемам малых народов из-за оного отношения и прочей благотворительности.

Ясен хуй, была там и статья про таврский вопрос. Нормальная, кстати, статья — до сих пор не стыдно: с отрезанием кос, диким хлебом, лошадиным дерьмом и геометрической эсхатологией. И — этой — ёбаной — хуйнёй — про — историографию!

Статью пережёвывали, где только могли (как же — ТАВРСКИЙ ВОПРОС!), а потому самым известным, самым цитируемым изречением покойного профессора Гуанако на веки вечные стала ёбаная хуйня про историографию. На обороте каждого тома блядского посмертного ПСС напечатали, суки. Да шрифтом пожирнее, чтоб никто не ушёл непросветлённым.

Как там было-то, в оригинальном источнике? Гуанако и сейчас мог вспомнить, поднапрягшись: «оправдание при помощи данных историографии имеет все шансы с течением времени обратиться обвинением, ведь историография (в известной степени) является скорее искусством, нежели наукой».

Историография — искусство, а не наука (сказал профессор Гуанако, все слышали?).

И ещё разок, для профилактики: историография — искусство, так какого лешего мы ей так безоглядно доверяем? Искусство субъективно, все дела. Что захотел (запомнил, посчитал нужным, стратегически верным, политически выгодным) — то и написал в летописи.

Не верьте летописям, их пишут те, кто остался жив.

А у живых — свои интересы.

Банальная, банальнейшая вообще-то мысль. При-ми-тив-на-я. Для граждан Всероссийского Соседства и вовсе должна бы лежать на поверхности.

Потому, видать, и затаскали.

Покойный-профессор-Гуанако был, наверное, до тошноты мудрым человеком, если на обложке каждого тома его блядского ПСС напечатали такое глубокое изречение.

Живой-неизвестно-кто-Гуанако, утомившись биться головой об стол, одарил помянувшего изречение Лария очень тяжёлым взглядом.

Ларий вился над чайником, открывал поочерёдно свои ароматные склянки, позвякивал бутылками (кто сейчас будет пить чай без градуса?). Ларий молодец, он делает что может, а когда ничего не может — делает чай с градусом. Это правильно.

— В Порту следов никаких, да? — уточнил Ларий.

Знает ведь: были бы следы (любые, хоть самые призрачные) — на кафедру тут же позвонили бы, но всё равно уточняет. Всем бы гэбенным головам принудительно проходить секретарскую практику, она приучает к точности. Оставаться всегда в курсе, кто где был и что делал, — единственный способ ничего не проебать.

Увы, накладки всё равно неизбежны — поди останься в курсе, куда подевался человек, если он уязвлённо выбегает с кафедры и бросает трубку. Вот кого б посадить за секретарский стол на пару месяцев — чтоб неповадно было.

Только б найти его сначала.

— На всех входах-выходах из Порта с субботы торчат люди, которых предупредили, что надо быть внимательными, — начал отчитываться Гуанако. — Не-портовых и просто сомнительных пускают только после занудных расспросов, чтобы не прохлопать ушами каких-нибудь сюрпризов от Бедроградской гэбни. Мы всё утро со Святотатычем бегали по пьянчугам, стратегично дремлющим у самых тайных дырок в заборах. Даже там Максим не пролезал. Вроде бы.

Ларий кивнул, плеснул в свою чашку ещё твиревой настойки и задумчиво пробормотал:

— Максим с субботы вертелся тут и на Революционном, до квартиры Габриэля Евгеньевича доезжал глубокой ночью, со вторника на среду ночевал у себя, потом тоже. Судя по анализам, над которыми вчера ломал голову Юр Карлович, инфекция попала в водопровод дома Габриэля Евгеньевича в воскресенье или в понедельник, но точно не в субботу. С понедельника Максим то и дело прикладывался к твиревой настойке, пил больше всех — нервы, — Ларий уставился в чашку с какой-то совсем уж пронзительной надеждой. — Всего три дня возможного контакта с вирусом, два из них — на твиревой настойке. Дима, он ведь мог, ну мог же не заразиться?

Дима скривился.

Он ещё ночью говорил Гуанако, что с гипотетическим заражением Максима полная жопа, потому что и Максим, и Ларий, и Охрович и Краснокаменный — они ж из этих-блядских-рождённых-в-51-м. Вроде как были экспериментальным материалом какой-то лаборатории, которая всех тут опосредованно, но крупно подставила (и не один раз).

Гуанако вот нисколько не верил, что без лаборатории и опытов по уровню агрессии не случилось бы контрреволюционного движения (ну смешно же), но верил, что без лаборатории всем было бы проще.