Чума в Бедрограде

Выпавшая из него на пол бумажка смялась в крошечный неопознаваемый комочек, но Дима почему-то сразу понял, что это записка, которую он оставил Святотатычу.

— Поправь меня, если моя логика несовершенна, — сквозь зубы (ИЗРЯДНО БОЛЬНО, БЛЯДЬ) прошипел он, — но пистолет в твоей руке и боль в моей ноге могли бы заставить неискушённого читателя предположить, что ты только что в меня стрелял.

Это, а также звук выстрела, который Дима довольно отчётливо расслышал (хоть и не опознал, потому что, леший, он что, должен был быть морально готов к стрельбе?).

— Только затем, чтобы ты никуда не побежал, — Максим приблизился, навис над Димой, направил на него пистолет и чуть прищурился. — Потому что сейчас мы с тобой будем говорить.

— У тебя очень интересные представления о том, как склонять людей к диалогу, — Дима сел в человекоподобную позу, подтянул к себе ногу и принялся бережно закатывать штанину. — Леший, больно! У меня для тебя плохие новости, пальба в излюбленные конечности печально сказывается на коммуникативных навыках собеседника.

В сумке, само собой, по-прежнему имелся набор юного медика, включающий в себя шприц с обезболивающим (ну то есть шприц и ампулу с обезболивающим, но их несложно объединить).

Всегда под рукой, всегда к месту!

Ммм, сладостное ощущение иголки в ноге.

— Где ты был в прошлое воскресенье? — повторил Максим, сумрачно созерцая процесс обезболивания, но не вмешиваясь.

Как приятно и радостно знать, что он вовсе не хотел никому сделать неприятно, это просто чтобы никто никуда не побежал. Посидел Максим денёк связанным у Охровича и Краснокаменного, подумал о судьбинушке своей, проникся и решил нести благо ограниченных перемещений в массы.

— Чего ты прицепился к воскресенью? — досадливо буркнул Дима, закатывая вторую штанину для сравнительного изучения.

Итак, теперь у него симметрично дырявые ноги.

Слева — привет, меня зовут Андрей Зябликов, справа — приятно познакомиться, Андрей, я Максим Молевич.

(Нельзя не проговорить отдельно: вот прямо тут, рядом, Максим Молевич направил на Диму пистолет, а Дима сидит на полу и разговаривает со своими ногами.)

— Сам не догадываешься?

Кровь лениво сползала на пол.

Дима наконец-то посмотрел на Максима. Его лицо совершенно почернело.

(Каждый раз, когда Дима сталкивался с этим выражением в книгах, он представлял нечто умеренно макабрическое вроде вылитого в рожу ведра кипящего масла и ожогов четвёртой степени, а вот поди ж ты: иногда и правда чернеет безо всякого масла. И игрищ освещения.)

Тряпки (гондон!) на голове продолжали работать с успехом.

— Нет, — честно сказал Дима, немного подумав, — не догадываюсь. Мне должно быть очевидно, почему ты решил попрактиковать на мне свою меткость?

— Никто не знает, что ты делал в прошлое воскресенье. В день, когда заразили Габриэля.

— Предположительно, — машинально поправил Дима, ещё раз трагически сравнил ноги, пришёл к неутешительным выводам, убрал пустую ампулу и шприц в сумку — а потом колёсики завертелись и картинка неожиданно сошлась. — Погоди, ты считаешь, что я его заразил?

Максим усмехнулся совсем по-габриэль-евгеньевичевски — словно Димины трепыхания вызывали у него скучное презрение и ничего больше.

Он это серьёзно, дошло вдруг до Димы.

Сползающая на пол кровь неожиданно обожгла ногу, потому что нога (вместе с прочими частями тела) не менее неожиданно похолодела.

— Где ты был в прошлое воскресенье? — механически спросил Максим.

С третьего-то раза у него наверняка получится!

— Да в Порту я был, в Порту, — возопил Дима, — выяснял отношения с Гуанако весь день. Я, знаешь ли, не то чтобы намеревался с ним в Бедрограде встречаться, и уж тем более не ожидал, что он начнёт на меня перстни напяливать. — Он помахал перед носом растопыренными пальцами в подтверждение. — Можно мы воздержимся от смачных подробностей и выяснения того, сколько именно литров до ужаса не метафорических слёз я там пролил?

— Весь день, значит, — невесело усмехнулся Максим.

— Ну, в сущности, да. Потом позвонил Шапка, и выяснения отношений плавно перетекли в лихорадочное выдумывание того, как можно быстро-быстро сделать много-много лекарства. По-моему, ты и сам всё это знаешь.

— Весь день, значит, провёл у Святотатыча. И никто, кроме Гуанако, который и на том свете станет тебя покрывать, этого не видел и не может поручиться.

— А тебе чьё поручительство нужно, хэра Ройша? — хмуро огрызнулся Дима.

— Ничьё, — Максим посмотрел на него почти снисходительно. — Не в воскресенье — так в другие дни у тебя была возможность.

— Ага, как и у Гуанако, Брови, Ройша, всей Университетской гэбни и тебя самого. Что за тупой аргумент?

Дима вдруг вспомнил, во что превратился Габриэль Евгеньевич после заражения, и его как-то внутренне скособочило.

(Хрусть!)

Он виноват в этом, безусловно, но не так. Он испытывает к Габриэлю Евгеньевичу сложные чувства, безусловно, но не такие.

Как подобное могло прийти Максиму в голову?

Как подобное могло прийти Максиму в голову настолько серьёзно?

— Ты сам только что всё рассказал, — чугунно продолжал тот. — Гуанако вернулся и поманил тебя. Только пока Габриэль жив, они не перестанут друг к другу тянуться. Было бы куда лучше, если бы Габриэль умер, правда?

Забавно, Дима и правда никогда не думал об этом в подобном ключе.

Он бы предпочёл, чтобы в мае Гуанако не говорил ему извиняющимся голосом, что всё закончилось. Он бы предпочёл, чтобы в мае Габриэль Евгеньевич махнул рукой на прошлое и не пожелал возрождать былое с мертвецом.

Он бы определённо предпочёл жить без тряпок (гондона!!) на голове и не делать глупостей от одиночества.

Но всё, что было между Гуанако и Габриэлем Евгеньевичем, было именно между — ни в одном из них, и ни один из них этого особо не хотел, и ни один не мог толком бороться. Бывают интенции, а бывают обстоятельства.

А бывают обстоятельства, которые сильнее интенций.

И сильнее людей.

— Тебя не смущает, что это я нашёл заражение в доме Габриэля Евгеньевича и что я же его вылечил?