Чужая маска

– Можете послушать.

Она вытащила из сумки кассету и протянула Ольшанскому.

– С собой носишь? – усмехнулся он, забирая кассету и засовывая ее в ящик стола.

– Знала, что вы будете спрашивать. Так лучше уж сразу дать вам послушать, чем три дня доказывать, что я не верблюд, не дура и не сволочь.

Голос ее подозрительно зазвенел.

– Ну, тихо, тихо, ты что, в самом деле, – успокаивающе произнес следователь. – Ну-ка возьми себя в руки, сейчас эта курица придет. Ты же знаешь, я тебе верю, я тебе всегда и во всем верил, даже в те давние времена, когда мы еще ссорились и дулись друг на друга. Параскевич уйдет – и мы с тобой вместе послушаем, что рассказывала Исиченко. Водички налить?

Настя молча кивнула, сжимая крепче зубы, чтобы не дать волю слезам. Сегодня утром на Петровке она успела поймать несколько косых взглядов, брошенных в ее сторону, и поняла, что разговоры уже идут, и весьма активно. Событие само по себе из ряда вон выходящее, а тут даже не скоропостижная смерть, а самоубийство. О чем это говорит? Да о том, что Каменская довела несчастную женщину. Сегодня ей уже пришлось написать объяснение и выдержать не самый приятный разговор с генералом. Хорошо, что Колобок-Гордеев пошел с ней к руководству, в его присутствии ей было не так тяжело.

– С вами, Каменская, мы живем как на пороховой бочке, – говорил генерал. – Вы только-только вылезли из одного служебного расследования и тут же угодили во второе. Если вы будете приносить нам одно чeпe за другим, нам придется подумать над вашим трудоиспользованием.

Хорошо еще, что Ольшанский не сомневается.

Галина Ивановна Параскевич снова опоздала, на этот раз на пятнадцать минут. Лицо ее было злым и надменным, словно она явилась в стан врагов на переговоры.

– Вчера ко мне явился некий журналист и попросил рассказать о Лене, о его жизни и его книгах. Я поинтересовалась, чем вызвано внимание к моему сыну. И вы знаете, что он мне ответил? Оказывается, у Лени осталось несколько неопубликованных рукописей, и его вдова продает их издателям за баснословные деньги. Одну рукопись она продала за двадцать пять тысяч долларов, другую – за тридцать пять. И есть еще неcколько. Полагаю, она их продаст еще дороже.

Ольшанский молчал, терпеливо ожидая, когда Галина Ивановна перейдет к главному.

– Вы можете себе представить? – продолжала та. – Она собирается наживать капитал после Лениной трагической смерти. Она наживается на его имени.

– Я не понимаю, почему вы пришли с этим ко мне, – спокойно ответил следователь. – Вы видите в этом какую-то связь с убийством вашего сына?

– А вы не видите? – вскинулась Параскевич.

– Нет. Я не вижу.

– Очень жаль. В таком случае придется вам открыть глаза. Леня был мягким, интеллигентным мальчиком, он вообще никогда не думал о наживе, корыстные мотивы были ему чужды. Он был весь в искусстве, в творчестве, в своих книгах, он жил этим и ради этого. А эта ненасытная самка не желала мириться с тем, что Леня отдает свои книги издателям за бесценок. Она всегда хотела иметь много денег, очень много, вы даже представить себе не можете, до какой степени она корыстолюбива и расчетлива. Я уверена, это она убила моего сына, чтобы беспрепятственно распоряжаться его творческим наследием. Она дождалась, когда Леня напишет несколько новых вещей, возможно даже, она сама уговорила его сделать это под каким-то надуманным предлогом и избавилась от моего мальчика.

Галина Ивановна расплакалась и полезла за платком. Ольшанский молча налил воды и протянул ей стакан, не пытаясь успокаивать и не произнеся ни одного сочувственного слова. Настя видела, что он буквально кипит от негодования, но пока еще сдерживается.

– Не нужно так плохо думать о своей невестке, – сказал он, когда Параскевич перестала плакать. – Она не убивала вашего сына.

– Откуда вы знаете? – всхлипнула женщина. – Я уверена, что это сделала она.

– Галина Ивановна, она этого не делала, уверяю вас. У меня есть собственноручное признание убийцы, это совсем другой человек.

– Значит, вы нашли его? – Слезы на лице Параскевич мгновенно высохли. – Кто он? Кто этот подонок?

– Я пока не могу этого сказать. Существует тайна следствия, и разглашать ее не положено.

– Но я мать! – возмутилась она. – Я имею право знать, кто убил моего сына. И вы обязаны мне сказать имя убийцы.

– Вы ошибаетесь. – Ольшанский сдерживался из последних сил. – Я не обязан этого говорить никому, в том числе и вам. Поверьте, я уважаю ваши чувства и понимаю ваше горе, но соблюдать интересы следствия я все-таки должен.

– В таком случае я требую, чтобы вы привлекли ее к суду! – заявила Параскевич.

– Кого – ее?

– Светлану, вдову моего сына.

– За что? – изумился Константин Михайлович. – Я же вам объяснил, что она не причастна к смерти Леонида.

– Она обязана отдать мне половину наследства. Я имею такое же право наследовать после моего сына, как и она. И если она собирается стричь купоны с того, что создано трудом моего сына, то я требую причитающуюся мне половину.

Со своего места Настя видела, как непроизвольно исказилось лицо следователя, и поняла, что он сейчас сорвется, потому что его выдержке и терпению пришел конец. Она отвлекла огонь на себя:

– Я не уверена, что ваши претензии имеют под собой законное основание, но в любом случае вам нужно с этим обращаться в суд, к судье по гражданским делам, а не к следователю, ведущему дело об убийстве.

– Но это дело об убийстве моего сына, – возразила Параскевич. – И речь идет о наследстве моего сына. Поэтому я требую, чтобы мои права были защищены, и обращаюсь с этим в первую очередь к вам.

– Галина Ивановна, следователи не занимаются наследственными делами. Они просто не могут этим заниматься, у них нет таких прав.

– У них есть самое главное право, – высокомерно заявила женщина. – Право следить за соблюдением законности и защищать права потерпевших. Разве этого недостаточно, чтобы защитить интересы несчастной матери, потерявшей сына?

Ольшанский уже справился с собой и кинул на Настю благодарный взгляд: мол, спасибо, что отвлекла, дала передышку, теперь я могу включиться.

– Интересы матери, потерявшей сына, я и защищаю как следователь, я делаю все, чтобы найти и привлечь к ответственности убийцу Леонида. Но вы, как мне кажется, сейчас говорите об интересах матери, претендующей на наследство своего сына, а это уже несколько иное. И с точки зрения права, и с точки зрения морали. Если вы считаете нужным судиться с вашей невесткой, то подавайте исковое заявление в суд в порядке гражданского судопроизводства. Делить ваши со Светланой Игоревной деньги я не буду, это не моя задача.

– Ах так! – Галина Ивановна сложила руки на груди и кинула на следователя презрительный взгляд. – Интересно, что вы запоете, когда я вам скажу, что это именно Светлана наняла убийцу, который избавил ее от Ленечки?! Вот помяните мое слово, это так и есть. Интересно, в чем же вам признался этот убийца, которого вы якобы нашли?

– Я уже объяснял вам, в интересах следствия я не считаю нужным ни с кем это обсуждать. Вы все узнаете на суде.

– Так вот что я вам скажу, Константин Михайлович. – В ее голосе явственно зазвучала угроза. – Я все поняла. Вы вступили в сговор со Светланой. Вы прекрасно знаете, что это она убила моего сына, но она делится с вами баснословными гонорарами, которые получает как вдова великого писателя, и вы ее за это покрываете. Может быть, вы даже спите с ней. Да-да, теперь я не сомневаюсь. В прошлый раз, когда я рассказывала вам о том, как эта мерзавка изменяла моему сыну, вы всеми силами старались уверить меня, что мне показалось. Тогда я не обратила на это внимания, а теперь вижу, к чему все идет. Вижу! Вы нагло лжете мне в глаза, говоря, что нашли убийцу. Вы его никогда не найдете, потому что будете выгораживать Светлану. Или подсунете суду какого-нибудь несчастного пьяницу, будете его избивать, морить голодом и держать в камере, кишащей клопами и крысами, пока он не напишет вам чистосердечное признание. Да после этого он и сам поверит, что убил моего сына. Я ваши методы знаю! И я вас выведу на чистую воду.

Настя увидела, как заходили желваки на лице Ольшанского, и испугалась, что он сейчас или заорет благим матом, или запустит в голову Галине Ивановне чем-нибудь тяжелым.

– Галина Ивановна, вы ведете себя совершенно недопустимо, – снова вступила она, чтобы дать следователю передышку. – Вы грубо оскорбляете Константина Михайловича, обвиняя его в том, что он подтасовывает факты или скрывает их в ущерб интересам правосудия. Вы обвиняете его в том, что он берет взятки от убийцы и покрывает его. В любом другом случае Константин Михайлович, безусловно, подал бы на вас в суд за оскорбление и клевету, поскольку свои клеветнические обвинения вы предъявили ему не с глазу на глаз, а в присутствии третьего лица, то есть меня. Таким образом, свои оскорбительные выдумки вы сделали достоянием гласности. А это, Галина Ивановна, статья уголовного кодекса. И если Константин Михайлович терпит ваши выходки и высказывания и не выставляет вас вон из своего кабинета, то только потому, что уважает ваши чувства и понимает, что вы недавно потеряли единственного сына, у вас расшатаны нервы и, вполне возможно, расстроена психика. Будет лучше, если вы постараетесь взять себя в руки, извинитесь и пойдете домой.