Чужие. На улице бедняков. Мартин Качур

Она открыла глаза, начала сонно потягиваться, но вдруг все вспомнила и соскочила с сундука. Мать уже отдернула занавеску, и в комнату проникал тусклый свет. Небо на востоке побелело; солнце еще не взошло, но молочная белизна отдавала желтым, и края длинных, узких облаков позолотились. Село, хотя оно и находилось довольно высоко на склоне небольшого холма, подымавшегося над долиной, лежало еще в тени; холмы на восточной стороне долины были выше, и потому сейчас светился лишь шар на колокольне церковки.

В деревне все уже были на ногах. По ухабистому, изъезженному, крутому проулку мимо их дома проходили люди, порой целыми толпами, мужчины и женщины, все празднично одетые, шумные и веселые. Шли и поодиночке, старушки семенили торопливо, точно куры. Почти у всех были с собой узелки, обычно их несли на палке через плечо, и они болтались за спиной.

Францка слышала веселые голоса с улицы, тяжелые шаги и хруст щебня под ногами; вот уже загремела вдали первая телега, и Францка встревожилась и выглянула из дому, еще не чесанная и босая; но это был не Ковач. Мать готовила завтрак сама: она ходила по кухне в грязной нижней юбке, переставляла горшки и ворчала, в конце концов, когда она вышла на порог взглянуть на улицу, молоко убежало. Мать рассердилась и заговорила так громко, что Нежка в комнате проснулась и захныкала, как всегда по утрам. Францка побежала в кухню посмотреть в чем дело, потом кинулась в комнату успокоить Нежку, но та расплакалась еще пуще, увидев, что Францка собирается на богомолье. Небо уже алело, все выше поднимался утренний свет, лучи солнца уже играли на стрехе дома старосты. Францка была сама не своя от счастья и боязни опоздать, сердце бешено колотилось. Никогда еще она не обувалась так долго, от спешки шнурки никак не попадали в дырочки. Щеки у нее горели, дыхание участилось. Нежка, в одной рубашке, сидела в постели и все еще всхлипывала; от пота, которым она обливалась ночью, лицо ее блестело, из глаз то и дело капали крупные слезы. Она размазывала их по щекам и ворчала на Францку. Мать поставила на стол три закопченных горшочка; из кухни пахло пригоревшим молоком, и этот запах приятно смешивался с запахом горячего кофе. Мать наливала его в большие кружки; себе она налила из особого горшка, села на сундук и крошила белый хлеб в кружку, зажатую между колен. Поднося ложку ко рту, она смотрела на Францку. Нежка ела в постели и вся облилась кофе.

— Если думаешь ехать, — ступай! — сказала мать, и Францка заторопилась допить обжигающий кофе. Она уже причесалась и умылась, только жакетку оставалось надеть. Вдали послышалось громыханье колес, все ближе и все громче. Францка запрокинула кружку, и несколько бурых капель кофе упало на сорочку. Повозка обогнула угол и почти поравнялась с домом. Францка и не глядя знала, что это повозка Ковача. Она натягивала жакетку, но подкладка отпоролась, и рука не лезла в рукав. Францка заплакала.

— Да скорей же, глупая девчонка! Не хнычь! — Мать по-прежнему сидела на сундуке, с кружкой на коленях, и смотрела, как Францка одевается. Нежка все еще была в постели, куксилась и запихивала в рот большие куски намоченного в кофе хлеба.

Повозка медленно ехала мимо дома, возчик нагнулся и крикнул грубо:

— Где вы там? Дожидаться не будем!

Францка металась по комнате, искала невесть что. Завернула в платок большую краюху хлеба, молитвенник с костяными крышками зажала в руке; платок уже был на голове, плохо повязанный и слишком большой для нее, так что голова как бы спряталась в нем. Мать положила на стол десять крейцеров и сказала:

— Трать с умом, не транжирь!

Францка спрятала монетку и среди всей этой суматохи а беспокойства ощутила блаженство: на пасху и рождество она получала один крейцер и целый долгий час бродила с ним между палатками перед церковью. Когда в дверях она еще раз оглянулась на мать с сестрой, взгляд ее был полон благодарности и любви.

Повозка медленно катилась мимо, кто-то крикнул: «Ну, погоняй!» — и она загромыхала вниз по спуску. Францка Испугалась, так что по лицу забегали мурашки, крепко прижала к себе хлеб и молитвенник и стремглав бросилась за повозкой по хрустящему щебню. Женщина в повозке обернулась:

— Чего бежишь? У мельницы подождем!

Францка споткнулась о большой камень, чуть не упала и остановилась перевести дух. Она подумала, что вот сейчас повозка скроется из ее глаз, спустится в долину, за холм, и страх сжал ей сердце. Платок съехал на шею, лицо горело, под мышками было мокро. «У мельницы подождем!» — донеслось издали, и она пошла медленнее, мелкими шагами, подавшись вперед: по походке ее было видно, что она идет на богомолье. Она не спускала глаз с повозки и, когда та исчезала за поворотом, ускоряла шаг.

Солнце поднялось почти до вершины холма, все небо алело, и дома на вершине сияли в праздничной белизне. А внизу, в долине, еще лежали тени, и вербы, росшие по обе стороны ручья, трепетали, осыпанные росой. Повозка катилась все быстрее, спускаясь по извилистой дороге в долину, и Францка заторопилась тоже. Вдалеке, справа, стояла в лощине водяная мельница, скрытая высокими деревьями. Туда вела красивая, прямая как стрела, белая дорога. Повозка уже свернула на нее; так как дорога была гладкая и укатанная, кони пошли еще быстрее, и Францка пустилась бегом.

В долине стояла прохлада и тишина: темно-зеленая вода ручья была спокойна, как в пруду, только временами издали глухо доносилось журчание — там ручей бежал по белым камням, вдоль подмытого обрывистого берега, у которого он образовал круглый глубокий бочаг, а потом устало и смиренно вытекал в долину. По обеим сторонам дороги изредка попадались высокие тополя, верхушки их временами колебал ветер, и листочки равномерно раскачивались.

Когда Францка заметила, что расстояние между нею и телегой все время увеличивается, ее снова охватил страх, что о ней забудут и не подождут. Ноги ее успели отяжелеть, дышала она часто и надсадно; башмак на левой ноге жал, и было так больно, будто ступаешь по угольям. До мельницы оставалось недалеко, в конце дороги виднелась купа деревьев, вода шумела громче. Францка видела, как повозка плавно свернула налево, слышала, как она глухо пророкотала по мосту и остановилась на той стороне, где светлела свежевыбеленная стена. Францка бежала, меряя глазами дорогу, которая лежала перед ней все такая же длинная, ей казалось, что ноги ее двигаются, как во сне, и она не может стронуться с места. Горло начало сжиматься, и она заплакала — но без слез, тихо и почти спокойно, будто это кто-то другой бежал рядом с ней и глухо, украдкой плакал, а она только слушала. Из мельницы вышли двое, мужчина и женщина; медлительно и неуклюже они полезли в повозку, другие встали и передвигали доски, положенные на выкрашенные в красный цвет борта. Последним вскочил на козлы возница, завертел кнутом, гикнул, и кони тронули. Никто не оглянулся, все разговаривали, смеялись и не вспомнили о ней.

Францка закричала; крик вырвался из груди сам собой, бессознательно и внезапно. Она перескочила на другой край дороги, как будто оттуда было ближе. Пригнулась еще больше, приоткрыла рот и побежала. Шнурки развязались, и башмаки стучали по камням, как деревянные. Она добежала до моста, до мельницы. Оттуда дорога снова подымалась в гору и снова становилась ухабистой и каменистой. Подъемы стали еще круче, чем до мельницы. Холм порос мелким буком, гладкокожие искривленные ветки то тут, то там протягивались через дорогу.

Лошади были сильные и свежие, и повозка катилась все с той же скоростью, хоть и в гору. На особо крутых поворотах кони шли шагом, кивая гривастыми головами. Когда Францка замечала, что повозка едет медленнее, она бросалась вперед, будто желая догнать ее одним скачком; но тело устремлялось вперед, а ноги оставались позади и были тяжелы и неуклюжи. Временами ей казалось, что на повозке кто-то оглядывается, и помутневшим глазам мерещилось, будто там кто-то кивнул, помахал рукой и повозка остановилась. А на самом деле повозка продолжала катиться, и Францка бежала по-прежнему, кони не останавливались, и никто не махал рукой.

Францка начала кричать, но голос звучал прерывисто и хрипло, и за дребезжанием колес его не могли услышать. Ноги ее двигались все медленнее, шаги становились все короче. Иногда ей даже чудилось, что она движется назад, что дорога уходит из-под ног, будто она бежит по быстрой воде и волны под нею катятся, обгоняя ее, вдаль.

— Постойте! Постойте!

Камни мешали бежать, и она перескакивала с одной обочины на другую, но везде путь был ухабист и усыпан большими острыми камнями, а до повозки оставалось все так же далеко. Когда воз скрылся за деревьями, Францка похолодела, ей почудилось, что больше она его не увидит и что он исчез навсегда, спустившись с холма в лощину. Ей пришло в голову сойти с извилистой дороги и бежать прямиком через лес. Она перепрыгнула через канаву на придорожную траву. Но, не пробежав и десяти шагов, испугалась, что собьется с пути и заблудится. Тогда она снова вернулась на дорогу, плеть ежевики оцарапала ей лицо. На бегу она наступила на шнурок правого башмака, и он оборвался. Францка остановилась, заплакала в голос и побежала дальше.

Подъем на вершину холма кончился; отсюда дорога длинной прямой чертой шла по гребню, лишь слегка изгибаясь то тут, то там, будто обегая купы старых деревьев. Временами листва редела и открывался широкий вид на равнину, блистающую в лучах солнца. Вот на холм поднялась повозка, кони уже немного притомились, ступали тяжело, так что песок скрипел под их копытами, и склоняли головы почти до земли. Богомольцам было весело, и пронзительные женские голоса отдавались эхом в лесу. Затем взобралась на холм и Францка, далеко отстав от повозки и тяжело дыша; она казалась совсем маленькой и щуплой, будто по дороге семенила смешная, запыленная и измятая тряпичная кукла. И голос ее был таким тоненьким и слабым, будто кто-то, потехи ради, нажимал ей на грудь, и она пищала. Так она бежала за телегой, бежала и плакала этим тонким, скулящим голосом. В повозке толстая, нескладная женщина, устраиваясь половчее на сиденье, повернулась, поглядела назад и заметила Францку.