Чужие. На улице бедняков. Мартин Качур

Качур провел ладонью по лбу и взглянул на Феряна более спокойным взглядом.

— Как богу угодно! Плохо ли, хорошо, — сам виноват. Только одно верно: как скотина, жить не буду — не потому, что не хочу, а потому, что не могу!

— Вот это другой разговор! А ты подумал о прочих вещах?

— О каких вещах?

— Так я и знал! Тебе будут нужны деньги, много денег. Где ты их возьмешь?

— Об этом я не думал.

— Разумеется, нет! Ну, я посмотрю, не удастся ли достать что-нибудь для тебя. У меня в таких делах есть опыт. А мебель? Приданое дают за нею?

— Ничего не дают. Или очень немного.

— Мать честная! Ну и здорово же ты влип, а еще хочешь быть проповедником.

Расставаясь под утро, они чувствовали, что стали еще ближе. Посмотрели друг другу в глаза и все поняли без слов.

«Ты уже вступил на этот печальный путь, но я по нему не пойду!» — подумал Качур.

«Я уже иду по печальному пути, и ты на него вступаешь!» — думал Ферян.

Чем меньше времени оставалось до свадьбы, тем больше чувствовал Качур, что невеста чужда ему. Отдалялись они друг от друга медленно, но верно, и Качура охватывал страх. Теперь он смотрел на свою невесту другими, более спокойными и трезвыми глазами, потому и менялась она на глазах: когда ближе рассматриваешь лицо близкого человека, замечаешь на нем пятнышки, крохотные морщинки, некрасивые черты. Она тяжелой поступью вторглась в его жизнь, вселилась в его тихую обитель, в его душу, нарушила его одиночество. Он, пришелец, обнял ее потому, что был одинок и печален, а теперь все больший страх охватывал его, и все больше чувствовал он, что она не даст ему ничего, а им хочет завладеть целиком.

Тончка иногда подолгу смотрела на него. Он опускал глаза, ему казалось, она угадывала, что творилось в его сердце, и сердилась: «Не любит он меня больше! Раньше, когда бывал у меня, кусал мои губы, хороша я ему была! А теперь не любит! Насытился и охотно пошел бы к другой».

И как она угадывала его мысли, так и он угадывал ее. Они мало говорили между собою, холодные и недовольные друг другом. Изредка целовались, просыпалась прежняя страсть, на лицах появлялся румянец — но только на миг.

Единственно, кто веселился в доме, так это пьяный трактирщик. Иногда он кричал, что не было еще такой пары во всей округе; иногда, когда не мог держаться на ногах, наваливался на стол, рыдал и жаловался на свою горькую судьбу. Качуру он внушал отвращение, и, когда трактирщик останавливался перед ним с налитыми кровью глазами, мокрыми губами и распростертыми пьяными объятиями, он испуганно шарахался от него.

Приготовления к обручению и потом к свадьбе были ему в высшей степени отвратительны. Портниха переселилась в трактир, и лицо Тончки прояснилось, она оживилась, ее щеки заалели, губы улыбались. Качура раздражало ее оживление, потому что оно делало Тончку красивее.

«Вот что ее развеселило! Портниха ее развеселила! Ее мысли как пепел табачный на столе — подуешь, и нет его! Там, где шелк, — не ищи ни прошлого, ни будущего».

— Зачем столько роскошных вещей? — спросил он недовольно.

— Хоть эту радость не отнимай у меня! Что мне, как служанке идти с тобою под венец?

— Жениху вообще здесь нечего делать, — вмешалась трактирщица. — Идите себе по своим делам!

В его комнате ломали стену, чтобы расширить жилище молодой четы, и Качур перешел на квартиру к жупану. Жупан, увидев его, только головой покачал.

И Грайжар молчал, только на его лице появились забавные морщины, полунасмешливые, полукислые, и он беспрестанно мигал водянистыми глазами. Иногда жупан поворачивался к долговязому секретарю и молча качал головою; и тот так же молча кивал ему. Когда Качур проходил по улицам, крестьяне здоровались с ним с гораздо меньшим почтением, чем раньше, почти презрительно, а парни смеялись ему вслед.

Качуру становилось все более не по себе, странная мысль стучала ему в сердце, и он не мог освободиться от нее.

Однажды, когда он уходил под вечер из трактира и прощался в передней с невестой, он наклонился близко к ней и заговорил тихим, нерешительным, дрожащим голосом:

— Тончка, не обижайся, я хочу спросить тебя… Так странно смотрят на меня люди — конечно, они глупые, — но я должен тебя спросить, чтобы успокоиться…

Он замолчал, она безмолвно стояла перед ним, и взгляд ее выражал удивление.

Он склонился еще ниже, прямо к ее уху:

— Не любила ли ты кого-нибудь… раньше… до меня?

Она отступила на шаг назад, к стене, закрыла лицо руками и заплакала:

— Ты уже сейчас начинаешь!

Он сразу отрезвел, ему стало стыдно, но не было сил взять ее за руку и попросить прощения: что-то странное — словно темная мысль или темная тень — помешало ему это сделать.

— Ну, до свидания!

Он быстро шагал по улицам. Был теплый, душный вечер, небо было ясное, и еле видные звезды мерцали в его глубине.

«Разумеется, я ее обидел. Но, боже, каким мерзким, низким делает человека такая гнусная, пошлая жизнь!»

На большой подводе привезли мебель, заказанную Качуром.

— Ну вот, — сказал он невесте, когда подвода, покачиваясь, проехала мимо трактира, — иди и расставляй, как хочешь! Я не буду этим заниматься.

— Но это же твои вещи! — Она быстро накинула платок на плечи. — Идем! Мне хочется посмотреть… Ну! Не самому же извозчику расставлять.

— Не хочу. Я не вижу там ничего, кроме долга в два пуда весом.

Он налил себе вина и стал пить. Тончка пошла одна. Ее радовала и городская обстановка, и платья, и белая горка кружевного белья, и само венчание, и свадебный пир, но слезы то и дело выступали на ее глазах. «Не любит он меня больше, всегда сердитый, совсем другим стал».

Тончка еще не чувствовала, что ее любовь тоже стала другая, что к жениху своему она охладела.

Когда наступил знаменательный день, — солнечный, летний, — засветилась и в сердце Качура неожиданная радость.

«Впервые засияло солнце в этой печальной ночи!» — удивился он, глядя в окно.

По улицам шли люди в праздничных одеждах; лица крестьян показались ему светлее и приветливее, их голоса не такими крикливыми и хриплыми, и их походка не была такой мертвой и тяжелой.

«Думал я: что делать с этими людьми? Но они тоже достойны лучшей доли. Надо лишь привить дичок, и плод станет благородным».

Под окном показался Ферян, невестин дружка, в городском черном сюртуке и закричал:

— Выйдешь ты наконец из комнаты или нет?

— Иду, иду! — засмеялся Качур.

Когда он вышел на улицу, увидел людей, заметил их любопытные взоры, когда вошел в трактир и пожимал грязные руки под смех и звон стаканов, отвечал на вопросы, которых не понимал, опять какая-то тень легла на его сердце.

— Не держись так, — укорял его Ферян.

— Э, оставь!

Жарко пылало солнце в долине, Качуру же казалось, что пылает не солнце, а тени, наполняющие долину. Туман, пыльный и горячий, плыл перед его глазами. Телеги грохотали, сверкали белые и цветастые костюмы, у дороги, из горячей мглы выглянуло насмешливое ухмыляющееся лицо; у церкви колыхалась пестрая толпа.