Чужие. На улице бедняков. Мартин Качур

Качур поспешно ушел, трактирщик засмеялся, неловко шагнул и повалился в грязь; кто-то выглянул в окно, захохотал и посмотрел Качуру вслед; на углу стоял крестьянин, раскуривал трубку и жмурился от удовольствия.

«И такой человек хотел перестраивать мир! Ему не нравится, как мы пашем, как сеем, как за скотом ходим… Еще читать хотел нас учить… Сам пусть учится!»

Качур вошел в трактир весь красный, в глазах его стояли слезы.

Жупан сидел за столом, откинувшись на стул, и курил короткую трубку. Он долго смотрел, прищурив глаза, на Качура, потом не спеша вынул трубку изо рта и сплюнул на пол.

— Что поделываете, учитель?

— А что мне поделывать?

Жупан широко улыбнулся, полупрезрительно, полуехидно:

— Думаете, кроме молодых, еще и старых учить? Когда же меня начнете учить наливать вино? Крестьян-то уж учите землю обрабатывать! И меня поучите — ведь и у меня есть земля. Много земли.

Он смеялся так, что лицо его покраснело. Секретарь в углу строил гримасы, поглаживая длинную тонкую бородку и лукаво подмигивая.

— Господин жупан! — воскликнул он вдруг.

Жупан обернулся.

— Господин жупан, вам ученье было бы очень полезно. Ученье и палка!

— Что? — рассердился жупан и поднялся со стула.

— Parlez-vous francais?^[12] — спросил секретарь, поглаживая бороду.

— Что ты сказал?

— Parlez-vous francais?

Жупан удивленно посмотрел на Качура.

— Говорит по-французски. Все другие языки забыл! — улыбнулся Качур.

— Ах ты проклятая гнида! Мица, принеси ему еще пол-литра.

Потом он обратился к Качуру; теперь лицо его было серьезно; волосы упали на глаза, губа свесилась до подбородка.

— Я ничего не говорю, вы, учитель, человек умный. Но… — хлопнул он себя ладонью по ляжке. — До сих пор мы жили спокойно и хотели бы жить и дальше спокойно.

— Что я вам сделал? Разве я вас трогаю? — ответил Качур.

— Да! Трогаете! — рассердился жупан. — Почему вы возитесь с людьми без моего ведома? Вы спросили меня, когда собрали их в школу? Я знаю! Это дело рук Самотореца, это он все сварганил!

— Какой Самоторец?

— Что жупаном хотел стать! — отозвался секретарь из угла.

— Но все же зарубите себе на носу оба, и вы, и тот смутьян, что за вами увязался, вам меня не провести! Я обоих вас со всеми потрохами могу купить на то, что у меня вот сейчас в кармане, — И он хлопнул рукой по зазвеневшему карману.

Качур недоумевал.

— Кто это придумал? Ни одна живая душа не помышляла об этом! Я не знаю, был ли там Самоторец или нет: может, и был. Речь шла не о политике и не о том, кому стать жупаном. Речь шла о том, чтобы люди чему-то научились, чтобы в головах у них прояснилось, чтобы увидели они немного дальше своих гор… в этом все дело! Книг хотели купить, журналы. И чтобы учителя, которые ходят по стране и учат людей, как лучше хозяйничать, чтобы они зашли и в Грязный Дол. Вот мы о чем говорили, и ни о чем другом.

Жупан смотрел недоверчиво.

— Зарубите себе на носу, учитель: против меня не подкапываться! Я хорошо знаю, против чего все это направлено! Небось начали-то с батраками да сезонниками. Какое им там чтиво нужно? Зачем тем, у кого нет своего поля, а в лучшем случае клочок арендованной земли, знать, как обрабатывать землю? Я жил хорошо, когда торговал полотном, и теперь живу неплохо. Мне не надо никаких перемен. Ни книг, ни журналов, ни учителей. Нет, не надо, и никому в Грязном Доле, у кого есть хоть немного земли, не надо. Беднякам да бродягам, у которых даже халупы нет, этим да, такие вещи нравятся. А почему, спросите? Пришел было позапрошлым годом сюда человек, мы его не спросили, кто он да откуда, а и спросили бы, так он соврал бы; работал он у кузнеца; немецкий знал. Вот этот человек и взялся учить батраков и сезонников, внушать им, что наша земля вовсе не наша, а всех людей на свете, и что все люди равны, есть ли у них что-нибудь в кошельке или нет, и что несправедливо, когда у меня окорок на столе, а у сезонника картошка в мундире. Так он учил их, — и знаете, что под конец с ним случилось? Беда! Нашли его на дороге с проломленным черепом. Как раз был храмовой праздник; а в этот день всегда много драк, жандармы даже и не пытались доискиваться, кто его так приласкал. Что скажете?

Качур пристально смотрел на жупана, и ужас был в его взгляде. У жупана от смеха трясся подбородок и глаза совсем утонули в жирных складках щек.

— Так он их учил! И нравилась им такая наука, потому школа и была полна, когда вы позвали батраков и сезонников. И Самоторец этот, самый главный из них, тоже там был. Сами знаете, что был.

Качур встал бледный, дрожа от негодования.

— Стало быть, так. Что вы хотите этим сказать? Что и меня найдут на дороге с проломленным черепом?

Жупан смеялся все так же тихо и довольно. Подбородок его трясся, а глаз почти не было видно.

— Ничего я не хотел сказать. Да и храмовой праздник еще не скоро!..

Качур ушел. Он чувствовал себя как в кошмарном сне. Долговязый секретарь побежал за ним, взял его за лацкан пиджака и шепнул на ухо:

— Оставьте его в покое. Нехороший он человек! Есть в нем что-то страшное.

— Вы поняли, что он хотел сказать?

— Я? Отойдемте-ка лучше в тень!.. Там кто-то стоит у окна… Понял ли я? Нет. Но я пришел в Грязный Дол как раз в тот самый день, когда кузнецу проломили череп… Кто это сделал? Бог знает! Кузнец мертв, зачем же другим страдать из-за него? Оставьте жупана в покое, не раздражайте его. Лучше дразните все церковные и светские власти вплоть до кесаря! Человеку легко свернуть шею тем или иным способом. Смотрите, чтоб не вышло, как с тем кузнецом… тот только жизнь потерял… а что жизнь? Глоток воздуха — ничего больше! Стало быть, что я сказал? Ничего я не сказал. Совсем ничего! Прощайте!

— Стойте! — схватил Качур его за руку. — Вы знаете, как было с тем… с кузнецом. Расскажите правду! Я не отпущу вас!

— Что? — удивился секретарь, высоко подняв брови. — О чем я должен знать, о каком кузнеце?

Качур задумался.

— Но если все так, почему вы в Грязном Доле? Почему не уйдете куда-нибудь в другое место? Ведь вы свободны!

Он увидал в сумраке, как секретарь морщится:

— Das sind Dinge, uber welche um des eigenen Ansehens willen nicht gesprochen werden kann!^[13] Попросту сказать: меня ищут. Спокойной ночи, сударь!

И долговязый секретарь исчез в ночи.

Качур вернулся домой. Жена подала ему ужин, глаза ее были красные, на щеках пылали красные пятна. Он быстро поужинал, потом подошел к ребенку, который лежал в люльке и смотрел на него широко раскрытыми, ясными глазками.

Он взял его на руки, и сразу легче и теплее стало у него на сердце. Обернулся к жене, желая и на ее лице найти приветливую, мягкую улыбку.

Она убирала со стола, низко наклонив голову, и слезы лились по ее щекам. Качур положил сына обратно в люльку и спросил раздраженно:

— Ради бога, что с тобою? Скажи мне прямо, что я тебе сделал?

— Вон там, погляди, опять какая-то бумага!

Он подошел к полке и вскрыл письмо; ему стало жарко, но он притворился спокойным.

— Ну и что ж, что отказали? Место может получить только один, а просят десятеро. Выйдет в другой раз.

— Ты просил по крайней мере раз десять.

— Подождем! Разве нам уж здесь так плохо! И в Грязном Доле можно в конце концов жить…

Кровь прилила к его щекам: он устыдился, что унизился перед женой и не сказал ей прямо то, что чувствовал. А глубоко в сердце он чувствовал ужасающую горечь. «Так жить невозможно! Лучше тюрьма, изгнание! Прочь отсюда, пусть даже без хлеба и без службы: бог даст! Прочь из этой тьмы! К солнцу!»