Чужие. На улице бедняков. Мартин Качур

— Разве ты не радуешься, что мы выбрались из той тюрьмы? Посмотри кругом: это тебе не Грязный Дол!

В его глазах была радость узника, который после долгих лет впервые увидел свет, чистое небо и яркое солнце; в ее взгляде был лишь холодный спокойный упрек: «Это могло быть и раньше!»

По телу его прошел озноб, когда он представил себе тюрьму, которая только что, после стольких лет, закрыла свои тяжелые двери за ним, освобожденным. От его одежды еще исходил ее дурной ядовитый запах. Еще лежали на его лице и сердце тени ее; его глаза не привыкли к солнцу, и его ноги будут ступать неуклюже по свободной земле…

Ужас охватил Качура: на солнце тьма казалась еще более черной, там, сзади, далеко за горами, в черной котловине была тюрьма. Никогда туда не заглядывало солнце, никогда оттуда не уходили серые ядовитые тени… Попав в эту тюрьму, он сопротивлялся ей с отчаянной силой. Стучал слабыми кулаками в железные двери; в безумной надежде хотел раздвинуть крепкие стены. Но, усталый, дрожащий, изнемог, склонил голову на грудь, согнулась его спина, и бескровные руки безвольно опустились. Десять лет ужаса, оскорбительного убожества, нищеты, унизительного терпения!..

Он уже отупел и с трудом осознавал, насколько он свыкся с тюрьмой, как нищета и страдания стали для него тем же, что воздух и хлеб, как постепенно умирала надежда в его сердце. Он находил справедливым и разумным отказы в его прошениях, да и те он писал больше по привычке, подобно тому как просматривал школьные тетради и исправлял ошибки. Привык к мраку, к серым зловонным туманам, которые поднимались с сырой земли; разговаривал с людьми, которые когда-то смотрели на него с презрением или враждебно, и они больше не казались ему бездушными животными. Подружился со священником и беседовал с ним об урожае, о свадьбах, о внезапной смерти батрацкого вожака Самотореца, кравшего зерно из сушилок, выпрягавшего скотину из плугов, о турецких и итальянских войнах и о войнах, которые наверняка начнутся весной. Говорил по-немецки с жупаном, по-итальянски с секретарем, пил со всеми и возвращался домой ночью пьяный и грязный. Дома ссорился и дрался с женой. Но зато никто больше не оборачивался на него на улице, никто не бросал презрительных взглядов в его окно; теперь все было правильно, все было в порядке: как и все, он ругался и колотил жену… словом, не жил по-господски…

Зубы застучали у него от ужаса, когда он оглянулся назад и увидал во тьме большую мрачную комнату, жену с обнаженными руками и шеей, с распухшим, побагровевшим от слез лицом и блестящими злыми глазами… и себя, согнутого, трясущегося от злобы и гнева, с поднятыми сжатыми кулаками: «Вот тебе, вот!..» — и ее крикливый, хриплый голос: «Бей! Еще раз! О проклятый!..»

Он задрожал, будто все это было лишь вчера вечером, только что…

Спасение ошарашило и испугало его: радость уже не могла войти в его сердце, униженное, доверху переполненное грязью. Его охватило беспокойство, он погрузился во тьму так глубоко, что не чувствовал почвы под ногами. Когда он уже совсем потерял надежду, вдруг пришло долгожданное, желанное спасение.

«Куда меня занесут волны? Что будет со мною, стариком?» — говорил священник, хозяин и раб Грязного Дола… Боялся и Качур выйти из тюрьмы, к которой уже привык; будут ли глаза, привыкшие к мраку, в состоянии переносить свет?.. Но прошло первое беспокойство, первый страх, и проснулась надежда. Глаза прозревали, все больше различали свет и тьму, и все больше тянуло его из ночи к солнцу, в новое утро! И чем ближе наступало время распроститься с Грязным Долом, тем холоднее становились окружавшие его лица. Никто ему не подал на прощание руки, и он никому не протянул своей.

Ярко освещало солнце высокие побеленные дома, когда повозка въехала в Лазы. Перед зданием суда стояли два молодых чиновника; они с удивлением посмотрели на высоко нагруженную повозку, засмеялись и прошли в дом; после этого открылось окно и на улицу выглянул бородатый человек.

Качур выпрямился, пригладил волосы и бороду, поправил галстук. Жена оправила шаль и спустила кудри еще ниже на лоб.

— Остановитесь перед домом Шимона! — сказал Качур возчику. — Вблизи школы, кажется.

— Знаю, — пробормотал возчик и стегнул лошадь.

— Какая широкая улица и какая чистая! — сказал Качур. — Там в школе и даже в церкви было больше пыли и грязи.

— Скоро увидим, такая ли она уж чистая, — хмуро прервала его жена. — Ну, дети, пора открывать глаза!

— Эй, Тоне, — ласково потрепал сына за плечо Качур.

Тоне и Францка разом открыли глаза.

Тоне удивленно смотрел на белые светлые дома у дороги, на сады, в которых блестели большие серебряные шары, на зеленые и золотистые поля, видневшиеся между домами и садами; и дома, и сады, и поля — все сияло в его удивленных глазах…

В двух уютных солнечных комнатах в беспорядке стояла запыленная мебель.

— Прежде всего надо стряхнуть эту пыль, — сказал Качур, — она еще с Грязного Дола.

До вечера приводили квартиру в порядок, пока обоих не свалила с ног усталость. За домом был маленький садик с высокой раскидистой яблоней посередине и скамьей под нею; несколько румяных яблок виднелось среди пожелтевших листьев. Дети бегали по садику, и он им казался большим и прекрасным.

В сумерки в сад спустились и Качур с женой и присели на скамью под яблоней.

Он взял ее руку, — тихо и мирно стало у него на душе; вспомнились ему былые времена, и почудилось, что они снова стучатся в двери и он приветствует их, немного недоверчиво, со слезами на глазах.

— Тончка, — нагнулся он к ней, — теперь начнется новая жизнь, все будет по-другому… Будем любить друг друга, как когда-то!..

Он обнял ее и прижал к себе.

— Пусти, дурень! — засмеялась она, но осталась в его объятиях. Они сидели под яблоней, в глубоком сумраке; щеки их горели, как в тот первый вечер в темном трактире.

В длинном, старомодном поношенном сюртуке и такой же старомодной, широкополой шляпе, с пышным черным бантом под горлом Качур отправился в школу знакомиться с коллегами. Школа была такая белая и светлая, стекла больших окон так искрились на утреннем солнце, что у Качура зарябило в глазах. Молодые люди стояли на белом песке перед входом и оживленно беседовали.

Качур высоко приподнял шляпу и низко поклонился.

— Только что прибыли? Вчера видал вашу процессию! — приветствовал его молодой человек с задорным лицом и закрученными вверх усами.

— Добро пожаловать! — протянул ему руку учитель постарше и серьезнее. — Учитель Ерин. — Он посмотрел внимательно Качуру в лицо и чуть заметно улыбнулся. — Видит бог, у вас не было больших протекций. Медленно делали карьеру!

— Постарел я, верно, — смущенно улыбнулся Качур, — карьеры не сделал, но сам виноват.

— Очень уж вы смиренны, — ответил Ерин, несколько недовольный его ответом, и отвернулся.

Молодой учитель с задорным лицом громко засмеялся:

— Скажите, пожалуйста, сам виноват!