Чужие. На улице бедняков. Мартин Качур

«Заснул!» На цыпочках подошел к лампе, чтобы еще больше прикрутить свет, пододвинул стул к кроватке и сел.

«Разве это может быть! Может ли бог быть настолько немилосердным, чтобы отнять его у меня!»

В полумраке он видел перед собой крошечное серое, преждевременно состарившееся личико, и ему казалось, что на нем написана повесть его, Качура, жизни, тупое, гнусное ее страдание…

В этой странной тишине, в полумраке, в затхлом воздухе комнаты, в его беспокойном, от ужаса проснувшемся сердце все ярче и определеннее вставали воспоминания: как в зеркале увидел он себя и испугался… Вышел он в путь юношей, с сердцем, полным надежд, но не одни надежды были в его сердце, — бескрайняя всеобъемлющая любовь была в нем. Отправился он по свету, раздавал свое богатство, свою любовь людям. Но они окружили его с криками: «Смотрите на этого разбойника, он нам предлагает любовь! Бейте его камнями!» И люди забрасывали его камнями и грязью до тех пор, пока он не свалился. И тогда произошло чудо — грязь попала ему прямо в сердце и залила его. Сердце стало тяжелым, таким тяжелым, что поступь его потеряла прежнюю легкость, спина согнулась и голова поникла. И произошло тогда другое чудо — сердце его перестало стремиться ввысь и вдаль; он полюбил болото, мрак сырого леса, сумрачные засеки, глухие, забытые, скрытые в горах. И произошло тогда третье чудо — люди, что забрасывали его камнями, жили теперь на опушке леса, их освещало и грело солнце, они не знали болота, с вершин холмов они указывали на него пальцем: «Вот человек, сердце которого не знает любви!» И когда услышал он их насмешки, велика была его горечь.

Качур вздрогнул, словно острая физическая боль пронзила сердце.

В душе его, как светлячок во мраке, зажглась робкая, туманная, дрожащая мысль: «Разве уже невозможно?..»

— Папа! — послышался шепот. Качур увидел огромные, мутные, совсем белые глаза сына. Побежал к столу, прибавил огня и вернулся к кроватке.

— Что ты хочешь, Лойзе? — нагнулся он к сыну, к самым его губам.

Губы шевельнулись, белые глаза неподвижно уставились на него. Мороз пробежал по телу Качура, он схватил сына за плечи, поднял ему голову.

— Что ты хочешь, Лойзе? Скажи хоть словечко! — Голова опустилась, тонкие костлявые руки упали на одеяло.

— Неправда! — закричал Качур в ужасе. — Ты не можешь умереть, Лойзе!

Он вынул его из кроватки, прижал к груди; щеки еще были теплые, гладкий лоб покрыт потом.

— Посмотри на меня, Лойзе! — умолял Качур, еле держась на ногах. — Только посмотри, не говори, только посмотри!

Тонкие руки бессильно повисли, губы не шевелились. Качур ногой настежь распахнул двери.

— Жена! — позвал он хриплым, не своим голосом. Она подошла. Лицо ее оставалось холодным и спокойным.

— Чего орешь! Не видишь, умер он. Положи его.

— Умер!.. — закричал Качур, прижимая маленькое тельце к груди и глядя на жену остекленевшими глазами.

Всю ночь и весь следующий день просидел он у убранной кроватки, где, весь в белом, лежал его сын.

Оторвалась часть его сердца, часть жизни утонула во мраке… часть, самая близкая ему, в которой хранилось наследие его прошлого, вся его горькая доля, уготованная ему скупой судьбой: грех, унижение… Глядя на белое крохотное спокойное личико в кроватке, на тоненькие, похожие на птичьи лапки, иссохшие скрещенные ручки, он с ужасом чувствовал, что унес с собой сын, понимал, почему он цеплялся с такой любовью за это больное тельце, жившее в полумраке, — живая, медленно умиравшая, безмолвно страдавшая тень Грязного Дола… воспоминание о грехе и унижении…

Он сидел у кроватки и, если кто-нибудь открывал дверь в его святилище, встречал пришельца мрачным, суровым взглядом.

«Куда? Куда теперь? — повторял он в глубокой тоске и страхе, словно ребенок, отставший от матери на незнакомой дороге и очутившийся среди чужих людей. — Куда идти, да и зачем?.. Куда?..»

В комнату вошел Тоне, только что приехавший из города на рождественские каникулы. Одет он был по-городскому, на шее яркий галстук, красиво зачесанные волосы, нежное, гладкое лицо, губы сложены с сознанием собственного достоинства.

Без грусти смотрел он на мертвого брата любопытствующим, спокойным взглядом.

— Видишь, умер… — страдающим голосом произнес Качур, сообщая сыну потрясающую весть.

— Вижу. Но что за жизнь была бы у него, останься он жить? — Он повернулся и пошел к матери.

Качур закрыл руками лицо.

Мрачно было в комнате; длинным коптящим пламенем, треща и вспыхивая, горела свеча у изголовья постели; беспокойные тени метались по потолку, стенам, по мертвому лицу. На дворе шел снег, ветер то и дело бросал его в окно с такой силой, что дребезжали стекла.

Из другой комнаты доносился звон бокалов, приглушенные голоса, прорывался смех, ломившийся в дверь, как ветер в окна.

«Мешают Лойзе спать!» — рассердился Качур и распахнул дверь.

За столом сидели жена, Тоне и молодой франтоватый чиновник с глупым лицом и толстыми чувственными губами. На столе стояли чашки, дымился чай.

— Что вы делаете здесь в такое время? — обратился Качур к чиновнику.

— Как что? — ответила жена. — Я пригласила его на чай.

Чиновник, презрительно усмехаясь, поднялся.

— Оставайтесь! — воскликнула она.

— Убирайтесь! Сейчас же вон отсюда!

Увидев лицо Качура, чиновник быстро надел пальто; Качур распахнул перед ним двери и захлопнул их за ним.

— Что это за человек? — дрожа, спросил он жену.

Она тоже дрожала и смотрела ему прямо в глаза.

— Спросил бы его сам!

— Где у тебя сердце, как ты могла пригласить его сегодня?

— Какое тебе дело до моего сердца! Ты о нем никогда не заботился, не заботься и сейчас!

Он увидел ее перед собой — вызывающе пышную, нагло упорствующую, и долго сдерживаемый гнев сдавил его горло:

— Шлюха!

Она густо покраснела.

— Повтори еще раз!

— Шлюха!

Некоторое время она безмолвно пожирала его взглядом, потом вдруг лицо ее успокоилось, и на нем появилась гримаса презрения и отвращения.

— А кто, живя с тобой, не стал бы шлюхой? Видала ли я когда-нибудь от тебя какую радость?.. И с кем бы я ни водила знакомство, ты не смеешь меня упрекать! Весь мир может меня осуждать, и бог меня будет судить, только не ты! Ты не имеешь права!..

Качур задыхался, слова не шли с языка. С натугой он прохрипел:

— Шлюха! Публично будешь каяться!

— Публично? — крикнула тоже хриплым голосом жена. — Публично? Пожалуйста! Собирай всю общину, всех зови сюда, и я пальцем укажу на всех, кто ходил ко мне! Не боюсь ничего, ничего! И прятаться больше от тебя не буду! Весь грех на твою голову!.. Что ты дал мне за всю мою жизнь с тобой? Страдания, страдания, страдания без конца! Если я тебе была не пара, зачем ты меня взял? Если я была служанкой, разве дал тебе бог право убивать меня? Запер в тюрьму, в которой я десять лет проплакала, прежде чем сам бог меня спас. Шлюха! — это ты правильно сказал. А кем я была для тебя? Разве женой, на которую радуются и показывают людям: смотрите, это моя жена! По ночам я тебе нравилась, а лишь начинался день, ты меня и знать не хотел! Шлюха! Да! По твоей воле я сделалась ею!

Она тяжело дышала, глаза были залиты слезами, на щеках горели красные пятна.

Сын сидел за столом и слушал, бледный, дрожа всем телом.

Окаменевший Качур стоял перед нею, все качалось перед его глазами.

— Лжешь! — закричал он.

Шагнул, шатаясь, и занес кулак. Сын вскочил и схватил его за руку.

— Не трогайте мать!

Качур увидел молодое, бледное лицо и в безумном ужасе на мгновение узнал это лицо. Это было его лицо, лицо того человека, который отправлялся в путь с сердцем, полным надежд…