Чужой Бог

Часть II Музыка в пустом доме

Великий Зам

Ему сказали, что его ждёт отличное назначение после училища, он один будет удостоен чести не тихо стареть в пустыне, на умирающем далёком аэродроме, куда поедет весь выпускной курс авиамехаников; им не говорили, что все просто сбежали с этого аэродрома, вместе с семьями и жалким добром, накрыв детей от пыли шалями и коврами.

Он не знал, почему выбрали именно его, — он не отличался особенными способностями, никогда не испытывал себя, как другие курсанты, то оставаясь ночевать на городском кладбище, то рискуя на лётном поле: начиная бег одновременно с движением самолёта, рядом с колёсами, сколько сил хватит и кто первый выдохнется. Со стороны это казалось даже смешно — маленькие фигурки рядом с движущейся машиной.

Непонимание вызвало тоску, но он всё-таки поблагодарил и поехал, дорога тянулась вдоль заката, в тяжёлое солнце со всего города собирались лучи, волочась по мостовым, стенам домов, приплюскивая их, и солнце набухало, уходя.

Он не знал, что благодаря постоянному послушанию — лучшей черте своего характера, как говорили его учителя и воспитатели, — в нем теперь было нечто точное, запрограммированное людьми, и в этой своей точности грубое и привлекательное, как жизнь животного. В общем-то, его и выбрали поэтому.

Через двадцать семь часов он уже был на месте назначения. Ему понравилась комната в общежитии, очень чистая, с блестящими, полупрозрачными окнами.

В домике было тихо, он вышел и оказался на большой асфальтированной площадке, где стояло ещё несколько домиков, а дальше виднелся металлический забор.

Кроме нескольких домиков и длинного строения, напоминающего мастерские, на территории ничего не было. Он подумал, что это только подготовка к другой жизни, ради которой его привезли сюда.

Он поел в столовой с двумя мужчинами, которые молча кивнули ему и скоро ушли. На площадке к вечеру прогуливались группками мужчины в спортивных костюмах, но они не разговаривали между собой.

Он сам не мог понять, что же мешает ему, но потом догадался, что ни в домике, ни на площади не было пьянящего ощущения жизни, как будто только он, он один, был живой здесь. И послушно подумал, что ещё не умел различать другую жизнь — ему не хватало слов, воспринимаемых им часто живыми, разумными существами, — он стыдливо скрывал это от своих наставников в училище.

Он не знал, что обучение уже началось. Через несколько дней одиночества он остро почувствовал свою живую человеческую плоть.

Философию обучения разработал Великий Зам (так звали заместителя директора этого учебного заведения, куда отбирали молодых мужчин). Обычно хватало месяца-двух, чтобы новенький, пройдя по лабиринту душевных страданий, ощутил полное своё ничтожество, одиночество становилось нестерпимым, и тогда он начинал упорно думать о жертве и вере. И начинал искать Великого Зама.

Вся утончённость этого метода была в том, что речь шла о несуществующем лабиринте: человеку только казалось, что он думает о чем-то более важном, чем собственная жизнь, испытывает душевные муки, на самом деле это было более отражением страданий физических. И ради избавления от мыслей о пустоте существования и страданий он должен был желать пожертвовать своим телом. Смысл обучения и заключался в том, что человек должен был сам прийти к Великому Заму и просить разрешения жить.

У Великого Зама было уже два выпуска, и все парни работали на секретных объектах отлично. А если начальство замечало, что жажда удовольствий, или сомнения, или воспоминания начинают мешать им служить, то ребята после одного разговора с Великим Замом легко и добровольно уходили из жизни, и совсем не потому, что думали — впереди их ждёт рай загробной жизни, или ради идеи, или покоряясь неизбежному, просто у них было чёткое ощущение, что они — в конце лабиринта, и пройти этот путь опять невозможно: здесь, в кабинете Великого Зама, он заканчивался.

Но этот новенький пришёл к нему слишком рано. Он сам вычислил длинный, всегда пустой коридор, по которому надо пройти в комнату Великого Зама.

Сначала всё шло как обычно: молодой человек оказался в полном одиночестве, никто не говорил с ним, и каждое вспоминаемое им слово он воспринимал с трепетом и странной бережностью, как будто боясь, что оно вдруг исчезнет из памяти и он останется в ещё большем одиночестве.

Когда Великому Заму передали, что новенький не приходит в мастерскую, где ему поручили однообразную лёгкую работу в пустой комнате, а предпочитает оставаться в домике, ссылаясь на болезнь, он удовлетворённо кивнул: однообразные движения уже заставили тело страдать, и тело начало бороться. Он только попросил, чтобы ему передавали слова, которые произносит новенький: по ним он определит, как идёт обучение.

Обычно новенькие приезжали с желанием подчинения, но, как говорил Великий Зам, — простого подчинения, автоматического, а это немногого стоит. Контроль над собой, желание послушания надо было быстро и естественно повернуть на прямо противоположное настроение, на желание борьбы с окружающим миром (смелый ход Великого Зама).

Для этого жизнь должна была мешать, унижать — и предлагалась однообразная работа, тишина, одиночество и ощущение замкнутого круга, внутри которого можно было ходить свободно, иронизировать, говорить о свободе. Вот в этом и было главное его открытие: человек сам строил себе тюрьму, круглую, крепкую, ярко освещённую тюрьму, и, оказавшись в ней, поначалу счастлив был, даже облегчение испытывал, что вот, посмотрите, построил всё-таки, вот чем моя борьба увенчалась — я крепость построил. Теперь могу расслабиться и поиронизировать.

Больше всего Великий Зам любил новеньких именно в таком состоянии — они независимо, отчуждено поглядывали на него, все приказы выполнялись медленно, с ленцой, плохо, уже и огонёк иронии в глазах поблёскивал, и он уже сам просил, не приказывал, ожидая.

Но они не понимали, что уже шли по лабиринту, ведь ирония была не для того, чтобы жить на этой пустой земле, а для того, чтобы выжить. Смейтесь, смейтесь, ходите по своей пустыне, огороженной металлическим забором, скоро ваша ирония обернётся против вас самих, так вы и до желания самоуничтожения доберётесь, осознав бессмысленность смеха в пустоте!

Но этого было ещё так ничтожно мало для Великого Зама, эта мысль молодого человека о самоуничтожении, ненависть к окружающему миру. Он ждал, когда сознание их дойдёт до одной простенькой мысли — до страха: сначала страха перед собой, ненавидящим, беснующимся, высмеивающим, а потом страха разоблачения своей ожесточившейся, даже омертвевшей души.

Это ведь третье главное слово, которое новенькие шепчут, после всех «слушаюсь», «бороться» они говорят «бояться».

К тому времени каждый забывает, что давно один: месяц, второй, третий работает, но один, и окружающие, с которыми он то борется, то влюбляется в них, то боится, — это только он сам.

И тут Великий Зам ему ещё один сюрприз преподносит, можно сказать, лично появляется в игре: вдруг всё в глазах новенького начинает тускнеть, комната, люди, буквально — мало света. Это физиологическое неудобство он переносит на своё сознание, думает, не потерял ли рассудок, и плохо натёртые металлические предметы, тусклые лампы для него вдруг — символы угасания.

Когда света ему не хватает, он начинает смешно так спасать себя: он говорит, что у него «кожа светится», он «живёт» (это следующее слово, часто им повторяемое); «свет», «жизнь» — он эти слова смакует даже, боясь потерять, забыть их. Чувство потери вообще так назойливо начинает преследовать его, что он неуловимо меняется: пожалуй, только пристально наблюдавший за ним будущий его властелин замечает, как он бережно, болезненно бережно относится к свету, тусклому в это время года солнцу, ночным звёздам, он бережёт свои движения и меньше ходит, перестаёт уже выходить из комнаты.