Чужой Бог
Шрифт:
В минуты близости отчуждение стало нарастать, и, как часто бывает с людьми неискушёнными, он впитывал в себя чужие чувства, приносимые женщиной в его мир, чувства продажности и доступности телесной любви, и тело его становилось чужим.
Когда женщина уснула, он лежал, закрыв глаза, думал о прошлом, о желании любви, мучившем его, но только теперь унизившем, и его жизнь показалась Вадиму яркой блуждающей песчинкой в темноте ночи.
Цельность ощущений пробудила особый вид насилия над собой: он старался увидеть себя в этой комнате как бы со стороны. И думая так, почувствовал, что презирает и себя, и женщину, ему
Вадим резко поднялся и, отвернувшись от женщины, чтобы не видеть её большого, расплывчатого лица, начал одеваться.
Неловким движением Вадим смахнул свёрток с тумбочки возле кровати. Бумажный пакетик мягко шлёпнулся об пол и развернулся; Вадим, нагнувшись, увидел кучку зелёных банкнот — долларов.
Он стоял над ними, замерев в нелепой позе, потом испугано обернулся, но женщина спала, закрывшись рукой, и лица её он теперь не видел.
Его самого удивило, как легко он взял эти деньги, ощутив липкую теплоту бумажек, и отчего-то подумал о молодом человек в дорогом плаще, о Саше, потом о себе с ужасом: «Значит, я переступил, давно уже переступил прошлое, я другой…»
И ещё, чётко и грубо: «Вот она, свобода».
Вдруг он услышал смех женщины. Марина незаметно встала у двери, несоразмерно толстая в тусклом свете уличного фонаря, растрёпанная, широко раскрывающая смеющийся рот.
Сколько же прошло времени, пока он нагнулся и взял эти деньги?
— Ты хочешь, чтобы я тебе заплатила, мальчик? — спросила женщина, не прерывая презрительного смеха. — Сколько ты заработал в эту ночь? Я куплю…
Она произнесла грубое ругательство и приблизилась к нему.
Вадим, замерев, смотрел на неё, потом перевёл взгляд на деньги.
«Это конец, — почему-то подумал он. — Я кончился, я умер, это она убила меня».
Он попятился от неё, нога его упёрлась в край кровати, и, почувствовав опору, ему легче было сделать ещё несколько шагов к двери.
Вадим заметил, что рука его, судорожно сжавшая деньги, тянется к женщине, и только тогда он закричал визгливо и резко:
— На, бери, бери, ты!
На улице он остановился у перекрёстка, прижался лбом к стене дома. Тело его ныло и болело, пиджак с последними рублями он забыл в её комнате, но возвращаться было нельзя.
Ему показалось, что ночь жадно впитывает его больное тело.
В эту ночь, когда его желания так страшно исполнялись, он встретил Сашу.
За полночь Вадим оказался на одном из бульваров — он был мрачен, унижен, и только мысль о Саше, о прошлой, наивной и искренней дружбе, помогала теперь ему, сегодняшнему, жить.
«Что же главное было? Отчего мы чувствовали себя хорошими, чистыми мальчиками? Женщины, деньги, будущее — обо всём говорилось, как о борьбе добра со злом, где добро и истина должны победить, — размышлял Вадим. — Вот главное — урок убеждения, что истина существует, одна истина для всех людей. Но теперь я не знаю этого».
Он подумал, как всё изменилось для него: теперь он остался один с равнодушным, а часто и враждебным, другим миром — и должен победить любыми средствами, пусть хитростью, ложью, силой. Как будто можно хитростью, ложью — к правде. Зато в себе искать незачем, от него разве зависит это движение жизни?
Вадим, вспоминая, испытал и сильное защищающее чувство — стремление
к однородности, похожести на других людей. И то, что он хотя бы ненадолго почувствовал себя снова частью толпы, успокоило его: два разных понятия — «общество» и «толпа» — соединялись в его представлении, и он удивился тому, что они с Сашей часто говорили об идеалах и никогда — об обществе. Значит, общество уже подразумевалось правильным и стремящимся к совершенству?«Но должно было быть продолжение всего, — думал он мучительно, морща лицо, как от боли. — Не может быть, чтобы сразу — другое. А мы как?»
Саша, лохматый, длинноволосый, в рваных джинсах и голубой майке под распахнутой курткой (на майке — самодельная надпись: «Я тебя люблю»), шествовал по ночному, довольно ярко освещённому бульвару с похожими на него и одеждой, и блаженным выражением на лицах двумя парнями и маленького роста девушкой. У всех были рюкзаки за плечами.
Увидев Вадима, Саша обрадовался, обнял его.
— Сто лет тебя не видел, — говорил Саша. — А ведь я помню, ты много мыслей вбил в эту башку. — Он легонько стукнул себя по голове. — Всё помнишь? — И тут же процитировал с патетикой: — За правду можно и умереть!
Саша обернулся к своим спутникам, и они один за другим пожали Вадиму руку.
«Неужели он не изменился? — с удивлением подумал Вадим. — Ведь был 1985-й, 1991-й, а он всё такой же мальчик».
Взгляд его упал на крупную надпись на Сашиной майке. Вадим прочитал громко:
— I love you. Я тебя люблю. — И засмеялся. Саша принял его смех за выражение радости и вслед ему громко засмеялся.
— Пошли с нами, — позвал он. — Это недалеко, на Стромынке. Чердак тёплый, просторный, спасибо, прошлую зиму не запирали. Мы там все вместе живём, человек двадцать, может, побольше.
Он помолчал, как будто запнулся, потом продолжил решительно:
— Ты ведь знаешь, я дома давно не живу, не стык. Мы, брат, вольные птицы, солдаты Бога, если хочешь.
На полутёмном чердаке, у тёплой трубы пили чай, согретый в одной из квартир подъезда.
Скоро ребята улеглись спать на приготовленное заранее тряпьё; Саша виновато объяснил, что завтра день тяжёлый: пока они в Москве, надо и в больницу к умирающим, сёстрам из армии спасения помочь, ещё в дом для престарелых психически больных, к которым уже никто не приходит.
— Ты не думай, нас пускают, мы помогаем, и нам верят, мы ведь не бомжи, — говорил Саша быстро, чувствуя неловкость. — Кормят, душ открывают помыться. Там директор отличный — в интернате. — И тут же с искусственной какой-то улыбкой: — Путешествуем, помогаем, спасаем наши с тобой идеалы от этого вертепа.
Он махнул рукой в сторону ночной улицы. И приблизил к нему лицо:
— Так лучше, поверь, честнее сегодня жить.
Вадим вздрогнул и удивлённо, даже испуганно посмотрел на Сашу. «А я-то думал… Значит, он прежним остался. Зачем? Может быть, он понимает то, что я не понимаю теперь? — думал Вадим. — Если он смог остаться таким — нищим идеалистом. А я смог бы жить так?»
Между тем наступало утро, и даже здесь, на чердаке, видны были его слабые приметы: набухал светом воздух близко от окошек, балки перекрытий были видны чётче, как и сползающая с них темнота.