Чужой Бог

Все теперь как будто наперёд знали, как вести себя с ней, и их жалость, смешанная с пренебрежением, была для неё настоящим испытанием.

Лишившись ребёнка и узнав презрение окружающих, Лена поняла, что бороться не с кем и бессмысленно. Осознание того, что она сама хотела этого зла и жила очень долго с желанием зла окружающим, было неожиданным и принесло такие страдания, которые были слишком велики, несоразмерны с тем, что могла принять шестнадцатилетняя девочка, — и болезнь её прогрессировала.

Теперь её увлекала мысль о другой реальности, в которой она могла бы жить легко. Привычная соразмерность жизни, её относительная гармония нарушились, и выход она искала только в самой себе — вне людей, и именно поэтому её влекло в пустоту и детскость другого сознания, в полуосознанные чувственные воспоминания того, что не происходило с ней.

«И хорошо, что сравнивать нельзя», — думала она на упрёки матери в том, что Лена опять «не как все».

Казалось, её воспалённый мозг и изболевшееся, униженное тело готовились к чему-то: Лена не смогла бы объяснить, что же именно должно было с ней случиться, но то, что будет с ней, казалось обязательным.

Лена стала очень красива, напряжённая внутренняя жизнь утончила черты её лица, движения стали более женственными.

К появлению Вадима она отнеслась безучастно. Они долго сидели рядом на диване, он взял её руку, безвольно опущенную, рассказывал об удачной поездке в Казахстан, где фирма купила дешёвые запчасти, и смотрел на её красивое лицо с нарастающим чувством вины.

Из нагромождения безликих громких слов его болтовни, в иступленном стремлении понять её, сжавшуюся, спрятавшуюся, появилось вдруг желание овладеть ею сейчас же. Он попытался обнять её, но резкий крик Лены испугал домашних.

В тот вечер, смущённый, он тотчас ушёл и думал, что в случившемся с Леной не только его вина, но слово это, даже вопрос — «виноват?!» — само повторялось и повторялось, постоянно обращаясь к его душе.

* * *

Илья Михайлович ко всему, что происходило теперь в его доме, относился внешне равнодушно. Казалось, его мозг не хотел анализировать, душа — чувствовать, он в точности следовал любимой когда-то фразе: «Отказываюсь знать».

Только однажды, случайно столкнувшись с Леной в синей темноте коридора, удивившись её белому одеянию (потом оказалось, что она ещё в ночной рубашке — днём), он шутливо, как раньше, полуобнял её и почувствовал, как она отпрянула, услышал её смех, из руки её выпало пёрышко попугайчика, которое она прятала в кулаке.

Как будто что-то смяло, придавило его. Илья Михайлович не понимал, что же произошло: ведь он думал, что и после больницы она останется такой, какой была в последние годы: самоуверенной, озлобленной, всё отрицающей. Маленькая мстительница обществу за безвременье, за хаос.

Илья Михайлович вздрогнул.

— Хаос, да, вот в чем разгадка. Я отдал её хаосу, порочному мальчику без прошлого, — шептал он в темноту коридора. — Вот в чем разгадка: я хотел, чтобы она ушла. Но не так, Господи! Не в безумие.

* * *

Лена постоянно думала о том, что её теперь привезли в чужой город, оставили в чужом доме. Мысль о том, что пора уходить, наполняла её душу восторгом. Было право не любить этот дом, живущих в нем людей, сейчас она бессознательно отказывалась от родства.

Ночью Лена оделась и тихо вышла из дома. Город мягко светился, было тепло для ноября, сыро и дремотно.

Она бродила по городу, чувствуя во рту горечь и испытывая мстительную радость освобождения, торжество.

Её влекло к огням, веселью, свободе, и вскоре Лена оказалась в одном из Арбатских переулков, подошла к толпе подростков, сгрудившихся вокруг гитаристов, и как будто сразу растворилась среди них, спряталась: поток звуков и чужой энергии всё более обволакивал её.

* * *

Лена оказалась одна в ночном городе и была счастлива: страх, как раньше, уже не мешал ей чувствовать себя совершенно раскованной, и её новое, болезненное состояние ложно подсказывало, что только теперь, вне окружавших её людей и их правил, она сможет жить своей истинной, естественной для неё жизнью.

Она долго стояла вместе с незнакомыми ребятами в холодной подворотне старого Арбата, слушала песенки про мышонка, про чьи-то обиды, любовь, подпевала, мёрзла.

Часов в двенадцать милиционер разогнал их довольно грубо, с нескрываемым раздражением ворча:

— Как будто пять лет назад, в перестройку. Теперь не то время, понятно?

Лена осталась, спрятавшись за выступ стены.

— Тебе идти некуда? — услышала над головой голос незнакомой девушки.

— Да, — почти радостно воскликнула Лена.

— Какая ты странная, больная, что ли? — помолчав и, видимо, разглядывая её, сказала девушка. — Ну ладно, пошли.

Квартира, в которой они оказались минут через пятнадцать, была в пустом, полуразрушенном доме и явно покинутая жильцами.

Вместо них тут поселились тени в лохмотьях, телогрейках, никто не трогал друг друга, у каждой компании был свой угол или комната, ели, пили, ссорились.

Вскоре Лена узнала от новой знакомой, что в Москве таких мест сейчас немало, самое знаменитое — «У Петлюры», но арбатские квартиры тоже «кайф», это тебе не на вокзале.

Кроме закутанной в две куртки девушки, которая привела её, в угловой комнате было несколько парней и девушек, они полулежали в неловких позах, были задумчивы и сосредоточены.

— У тебя деньги есть? — спросила девушка. — Это только если колешься или нюхаешь, а так рядом со мной переспишь, я тебя насиловать не дам, будь спок. Ты приезжая, что ли?

Лена не отвечала ей. Опять радостно засмеявшись, девушка вытянула из кармашка юбки, сказала шёпотом:

— Порошок.

Запах наркотика уже чувствовался в комнате и волновал её.

Через полчаса она уснула, надышавшись марихуаны, прижавшись к незнакомой девушке, и бегство её продолжалось во сне.

* * *

Горячий воздух пустыни прокатился по её лицу и телу, она шла по незнакомому городу по-южному чёрной ночью, света нигде не видно было.

Угадывались в темноте дома и улицы, она пошла на звук текущей воды, только на набережной, где она оказалась, светились редкие огоньки, и люди в длинных одеждах, безучастные ко всему, стояли толпой.

Она поняла, что они молятся, но не понимала слов и начала повторять эти слова, чтобы запомнить и узнать позже, с чем они обращаются к своему Богу.