Чужой Бог
Шрифт:
В сущности, этой близости желали и Вадим, и Лена: она — чтобы окончательно для себя стать взрослой, он — стремясь преодолеть робость перед Ильёй Михайловичем и его домом.
Их влюблённость была кратковременной и давно прошла, после нескольких встреч, ещё до момента близости.
Он видел краску стыда на её лице, испуг, желание защитить себя, но она как будто сразу заставляла себя преодолевать всё.
Когда он слушал её шёпот: «Да, так должно быть со мной, это унижение», то думал о любви и поклонении, которыми окружён в её доме, и её родители, Илья Михайлович
Ему казалась очень смешной мысль, что они с Леной могут не знать, кто же они на самом деле, действительно ли они существуют в этом времени, и он засмеялся.
Часть 3
Сознание свершившегося греха, было так сильно в Лене, что ей начало казаться, будто все осуждают её.
Она была в полном одиночестве, во власти новых ощущений, и постепенно отчаяние заполняло её существо. Одно время она восхищалась Вадимом, его самоуверенностью, но сейчас её детская влюблённость окончательно исчезла.
«Мне надо любить его, обязательно любить», — думала Лена и чувствовала стыд и отвращение.
Вот она стала настоящей женщиной — как ей казалось, она желала этого, — и ничего не переменилось, не хотелось украшать себя, быть смелой и дерзкой, как мама, тётя, наоборот, она всё чаще думала о себе как о маленькой девочке и жалела себя.
Нравственная сила оказалась в ней много сильнее, чем можно было предположить в избалованной, своенравной девушке, стремящейся к разрушению жизни. То, о чем думалось с таким вызовом, стало реальностью, и оттого казалось, что всем открылась тайна её жизни и теперь все будут смеяться над её телом — и прятаться незачем, скрывать.
Как никогда раньше она была близка к дурным поступкам, ударила Аллу, ссоры с отцом становились всё жёстче, в один день она стала тихой, испуганной, подарила Алле своё новое платье.
Подруга посмеялась над её признанием и говорила, что у всех это просто и Лена не особенная. Но слова подруги ещё больше смутили Лену.
Каждый день она ждала Вадима, но он пришёл только через неделю.
Когда Вадим вновь увидел Лену осенним серебристым вечером на углу улицы, где она жила, его всё-таки кольнула жалость к ней: сразу вспомнились бледные краски комнаты, её робость и одновременно их подражание взрослым, часто беспомощное, откровенное.
Он подумал, что и в ту ночь его сознание было ненужно чётким, и определённость была во всех его словах и желаниях, и чудовищная самоуверенность.
Он вспоминал об этом без попытки анализа, скорее с удивлением, он делал всё, что должен делать и говорить в таких случаях мужчина: клясться в любви, торопить близость. Он легко подумал, что если и есть что-то неестественное в том вечере в чужой комнате, то вина лежит на Лене: она сразу согласилась пойти с ним в чужую квартиру, отлично зная для чего.
Весь вечер после недельного отсутствия Вадим был остроумен, выглядел франтом, так что Елена Леонидовна и Анна с восторгом смотрели на него.
Он рассказывал о своей поездке в Одессу, о фирме, предлагал
им достать дорогую парфюмерию, острил по поводу маленьких ростом вьетнамцев и китайцев, с которыми у него были деловые связи, острил пошло, игриво восклицая:— Спрашиваю Масю, кто меньше ростом, Васю или Сасю, за кого замуж пойдёшь?
Женщины смеялись, и Вадим был доволен собой.
Прощались они с Леной в коридоре, насторожённо глядя друг на друга. Он спросил больше по инерции:
— Встретимся там же?
И Лена, помедлив, как будто ища защиты от собственных мучительных размышлений, неожиданно для себя кивнула, назначила час встречи.
Вадим усмехнулся. Он понял, что она считает грехом всё, что произошло между ними, и жёстко подумал, что она больше хочет, чтобы это была вина, грех.
Прощаясь, они боялись коснуться друг друга. И так было во время каждой встречи наедине: торопливая близость, страх коснуться друг друга.
Но ни Илья Михайлович, ни Вадим — мужчины, определявшие в большой степени жизнь Лены, — не могли знать, что совершается насилие не только над её телом, но и над её душой, и нарушается что-то важное в её душе.
После двух месяцев близости с Вадимом она узнала о своей беременности.
Коммерческий директор СП «Факел» Игорь Грапский, сотрудник фирмы Кирилл и ещё несколько молодых людей (среди них Вадим) отправились вечером в маленький дорогой ресторанчик, где собирались большей частью коммерсанты.
Они ехали по ночной Москве на двух машинах, и страстное ожидание удовольствий объединяло их.
Вадим автоматически определял: Рождественский бульвар, Сретенка, Маросейка. Москва была пустынна в этот час, вечер с силой мел тротуары и вычищал шелушащиеся стены домов, и серый выпуклый камень набухал темнотой, а на мутных дорогах растекался свет.
Иногда свет перемещался, как будто фонари поворачивали свои раскрытые влажные рты вверх, и дома светлели, а ночь уходила, казалось, в глубь земли.
В ресторане они сели в круглом зале на семь столиков, и к ним присоединились ещё гости — все были знакомы и некоторые целовали друг друга.
Все гости сразу расселись по столикам, и Вадиму досталось сидеть с Кириллом и двумя чужими. Кирилл начал что-то рассказывать, и все разговаривали, пили, смеялись; и он разговаривал, смеялся шуткам Кирилла, которые сразу забывал, выпил вина, но Вадима не покидало ощущение, что он здесь чужой, и как будто подсматривает за жизнью этих людей.
Это ощущение было неприятно, а при его стремлении поскорее стать таким же, как новые знакомые, как Игорь Грапский, — даже мучительно.
Он думал о том, что надо поскорее выйти из этого состояния, злился, ещё выпил и неожиданно для себя встал, закричал на весь зал:
— Выпьем за коммерсантство на новой Руси.
Собственно, закричал он первые придуманные слова, но они так понравились ему, что он повторил их ещё раз.
Кирилл тянул его сесть, он заметил внимательные, испытывающие глаза, усмешки, и тотчас же боль от разрыва невидимой оболочки, сковывающей его тело, сдавила кожу — он ощутил реальность и одновременно неестественность этого пира на фоне стен, обшитых морёным деревом, бордовых занавесей и душного запаха импортной мужской парфюмерии, в ставшем нищим городе.