Чужой Бог
Шрифт:
И вдруг оказалось, что вокруг по-прежнему много лжи, и истина, даже поиск её, желание жить «по совести» — всё это не коснулось людей, которых почему-то называли «новыми».
Понимал ли это Вадим? В сущности, он уже был одним из этих людей. Теперь он жил, как в лихорадке: дела, встречи, документы.
Какие-то тюки они встречали в одесском порту, перехватив груз у конкурирующей фирмы. В плотной черноте ночи больно светили фонари, перекликались грузчики, он боялся упасть в воду, и отчего-то казалось, что он вор, хотя в кармане куртки лежали документы и накладные.
Когда они вернулись
«Если не надо будет страдать, тогда легко станет жить, просто и легко», — думал Вадим.
Но душа его сопротивлялась, и, не понимая, что с ним происходит, он чувствовал себя на пороге нового рабства, которое ему предстояло, и не мог не страдать.
Лена казалась существом слабым, её вопросительный взгляд заставлял думать о юности, ещё ничего не изведавшей и желающей любить, но можно было заметить её беспощадную усмешку, особенно когда она смотрела на взрослых.
Она осознавала, что в последние годы жизнь её была только собиранием сил для будущих поступков.
Раньше она прекрасно танцевала, и худенькое, нежное тело её отличалось особой грацией. Но в последний год она стыдилась танцевать и показываться окружающим в красивой одежде, стараясь быть незаметной.
Первая влюблённость с поцелуем и детским объятием, замеченная бабушкой (Лену строго наказали), прочно связывалась у неё с грехом и запретом.
Воспитанная бабушкой в любви к дому, уюту, в страхе перед любой «непристойностью» в словах, поступках, образе жизни (оттого надо было постоянно себя контролировать, нельзя было нарушить — и не быть наказанной), Лена более всего боялась греха и много думала об этом.
«Отчего я думаю о дурном? — спрашивала себя Лена. — Отчего всегда думаю, КАКОЙ грех я могла бы совершить?»
Кроме как к тётке, ей не к кому было обратиться с этими «ужасными» вопросами для девочки, не так давно собиравшей открытки с киногероями и актрисами, а теперь критикующей общество.
Тётя Анна громко смеялась, дразнила, отнимала дневник, и приходилось бегать за ней по комнатам, кричать, а потом, упав на диван и прижавшись мокрым от слез и пота лицом к жёсткой ткани, чувствовать большое тело Анны рядом, терпеть её липкую ладонь на своих волосах, прислушиваясь к словам:
— Ты потому думаешь о дурном, что это вовсе и не дурное, надо только испытать, всё испытать.
— Уезжай, уезжай, — шептала она, защищаясь от тёткиной беспощадной иронии.
Но её взросление совпало с резкими изменениями жизни, приведшими всё в движение. Новое, хаотическое время с возможностью жизни не по старым правилам меняло для неё и само понятие греха.
Её тело наполнялось силой, и отрицать жизнь было почти чувственным наслаждением.
«Я всегда могу ЭТО разрушить: их покой, их уют, сейчас я хорошая, добрая, но они должны знать, что я могу быть другой, они ещё не знают, что я уже существую отдельно от них».
Со времени последнего разговора Ильи Михайловича с Леной прошло больше месяца, но ничего не изменилось в их отношениях, хотя единственной целью его было заставить Лену не отождествлять его с целым поколением, ещё анекдотичнее —
с обществом. Она должна уяснить раз и навсегда, что он просто-напросто её отец, любящий и ждущий только дочерней любви.— С Леной вообще невозможно разговаривать, — раздражённо говорила за завтраком его жена. — На любое замечание — грубость, насмешки, вызов. Откуда такая жестокость?
— Тебе надо приблизить её к себе, просто в ней проснулась маленькая женщина, это надо поощрять, — наставлял Илья Михайлович, допивая утренний кофе. — Она, естественно, начнёт сравнивать себя с тобой, даже соперничать но следить за собой. Всё это так естественно в её возрасте.
— А ты бы поухаживал за ней, как за мной когда-то, — язвительно заметила Елена Леонидовна.
Он смутился. Этот вариант он, к своему стыду, уже пробовал, даже начал опять думать о почти забытой со времён юности стороне жизни — видении всех окружающих предметов возбуждающими, угловатыми. Но, конечно, осталось только любопытство к чужой молодости.
— Что ты говоришь? — с досадой перебил он жену. — Поезжайте в модный магазин, купи девочке наряды, придёт этот Вадим, пусть поболтают.
Денег было достаточно для модного магазина, и они отправились.
Для Лены, как и для любой женщины, даже самой юной, было чудесно бродить среди прозрачных витрин, отделяющих секции, рассматривать импортные вещи, предметы, украшенные цветами, слушать музыку и воображать, что всё это — для неё одной, оттого так ласково улыбаются ей продавщицы, стараются помочь выбрать самое красивое платье. И долгие часы эти были праздником.
Но когда они с матерью уже собирались уходить, она вдруг почувствовала, что за ней следят. И телом своим вспомнила, что следили все эти часы праздника, боясь, чтобы она не украла.
И, остановившись в изумлении, она против желания опять вспомнила — уже ироничные, презрительные взгляды продавцов вслед более бедно одетым покупателям (совсем плохо одетых не пускали), вспомнила оценивающие, бесстыдные взгляды молодых продавцов, только что склонявших головы в полупоклоне. И обыденность, скука этой лжи поразили её.
— Что ты плачешь, Лена, что случилось? — испугано спрашивала Елена Леонидовна.
Но девушка молчала, не в силах остановить слезы.
Мама так встревожилась, что взяла такси, привезла её домой и, уложив на диван, даже чмокнула в щеку.
Лена немного успокоилась.
«Они все лгут и притворяются, все люди, и отец, и мама, им правду думать и говорить страшно, — думала Лена. — И я лгу, как они. Значит, мы уже давно равны».
Она с удивлением чувствовала, что эти мысли приносят облегчение.
В её доме не знали ничего «над собой» — ни Бога, ни святынь, в сущности, здесь не было даже культа родины. И оттого Лена, не вполне осознавая это, хотела быть равной взрослым — в грехе.
Она думала о том, что ей нечего противопоставить этой всеобщей лжи: в её жизни не было сильных чувств, нравственной защиты, а её ирония и безверие делали её ещё более беззащитной.
И ей показалось естественным продолжением лжи то, что они с Вадимом, как всегда, гуляя вечером, оказались в квартире его знакомых — и десятки предметов были свидетелями их близости без любви.