Чужой Бог
Шрифт:
«Отчего же я здесь? — подумала Лена. — Какая пустая земля, как здесь легко умереть».
Она подумала, что в темноте не видно цветов и деревьев и нельзя добраться до воды.
Одинокие выстрелы раздались в темноте. Лена решила, что надо бежать к большой тёмной стене — и проснулась.
Квартира тяжело, со стонами спала Смрад, тяжёлые запахи сразу заставили её спрятать лицо в своё пальтишко. В другой комнате слышны были весёлые, пьяные голоса.
«Мне совсем не страшно здесь, — опять подумала она. — Это потому, наверное,
Она вспомнила Вадима, больницу — так ясно, что стало больно в груди, как от резкого света.
«Да, я грешница, я ребёнка позволила убить, и мне теперь всё позволено, кроме смерти. Я знаю, что мне всё позволено!»
Она встала, делая усилие над собой, подчиняясь одной этой мысли, и пошла в комнату, где ещё пили и гуляли.
В этой комнате веселье, как и белеющая ночь, шло на спад. Многие уже спали, в углу раздавался голос женщины. Лену сразу заметил парень из неспавших, поднялся — он оказался огромного роста, в потрёпанной одежде, — подошёл к ней и схватил её, ни о чем не спросив.
— Не надо, не надо, дяденька, девочку пожалейте, — неожиданно для себя закричала она, пискляво закричала и нехорошо.
Безумная мысль — защитить ребёнка, мысль-воспоминание о больничной боли — через минуту была осознана ею как глупая, опоздавшая мысль, и она засмеялась диким, истерическим смехом, разбудив всю квартиру.
Парень отпрянул от неё, провёл рукой по лицу, подсознательно вспоминая, как крестятся, и басом сказал:
— Сумасшедшая она, братцы, больная девка.
А Лена смеялась и не уходила из этой комнаты, пока приведшая её сюда девушка не увела в свою комнату, ловко переругиваясь с ворчащим парнем и его дружками.
Лена вновь забылась и вновь желала сна.
Но сознание уже не покидало, охраняло её, и мучительный вопрос: «Разве мне всё теперь позволено?» опять не давал ей покоя.
«Да разве могут быть люди, которым всё позволено? Как же они смогут жить? Им нечем будет жить», — думала она.
Эту мысль, ещё неопределённую, этот вопрос: «Чем же жить тогда возможно?» Лена запомнила для себя сразу.
Ах, как ей надо было сейчас сохранить свою душу, и она, не вполне осознавая это, искала выход для себя.
Она взяла руку девушки, сидящей рядом с ней, пожала в порыве детской ласки и благодарности. Сама возможность любви, служения любви — для всех людей, была для неё новым чувством, с такой определённостью показавшим единственный путь.
«Если я смогу…» — думала она, тихо плача, чтобы никто не слышал невольных всхлипов.
Лена вспоминала о своём доме, о сестре, о тётке, ей было жалко сейчас их, и она подумала: «Надо возвращаться домой».
Часть 5
Весь день её бегства Вадим был занят делами фирмы, но непонятное ему беспокойство не покидало его.
«Что я целыми днями о ней думаю? — раздражённо говорил он себе. — Так нельзя».
Чтобы не думать о Лене, он старался представить семью Ильи Михайловича в смешном свете и так забавлялся выдумкой, что начал рисовать карикатуры: Илью Михайловича изобразил непомерно толстым, с бухгалтерской
книгой, выставленной как икона, Анну — маляром, Лену — отчего-то в клетке, рядом с зелёными попугайчиками.Все рисунки его были беспомощны, слабы, и только Лена, в упор смотрящая на него, с худым замкнутым лицом, получилась очень точно. Он долго смотрел на рисунок и позвонил ей.
Узнав от Елены Леонидовны, что Лена пропала, ушла из дома ночью и её ищут с утра, он в первую минуту пожалел, что позвонил, ему стало стыдно своей привязанности к этой сумасшедшей девушке, и только позднее тревога уже не оставила его, и он метался по городу, искал Лену — то один, то вместе с Ильёй Михайловичем — и боялся её гибели.
«Где спасение от этих ненужных чувств? — думал он иногда в отчаянии. — Ведь можно и так, и эдак повернуть и быть правым. Я нелюбим, мне отказано даже в дружбе, зачем же думать о ней? Я обо всех, дурак, думаю. Просто любить надо меньше».
Он вспомнил о Саше и со злобой решил, что и его, и смешных хиппи с их маечками мало что связывает с другими людьми, ведь они даже добро делают в общем-то не конкретным людям, своим близким, а человечеству вообще.
«Кидают кость всему человечеству — нате, кушайте, да восхищайтесь нами, какие мы прекрасные, добрые люди, — с иронией думал Вадим. — А вот с каждым отдельно — сложно, это не водички дать страждущему, которого никогда не увидишь больше, не ребёнка незнакомого погладить…»
Вадим даже повторил несколько раз понравившуюся фразу:
— Любить надо меньше, вот выход.
Вадим с Ильёй Михайловичем побывали в нескольких моргах на опознании, в больницах, у знакомых. Лены нигде не было.
— Она больна, — затравленно повторял Илья Михайлович. — Она ушла ночью, как все безумные делают.
— Не говорите, что она больна, — зло сказал Вадим, хотя отлично знал, что это правда. — Я найду её.
— Ты, уличный мальчишка, ничтожество, что ты можешь? Я подобрал тебя, чтобы ты убил мою дочь, — прошептал Илья Михайлович.
Вадим ушёл от него и стал один ходить по улицам, заглядывая в подвалы и подворотни.
«Куда может пойти больная девушка, перед которой, наверное, постоянно край чёрной бездны? И надо удержаться, не упасть, и на это усилие тратится много жизни», — думал он.
Дальше мысль его упиралась в непреодолимое препятствие, потому что тонко чувствовать Вадим не умел, мозг его как будто лишался гибкости.
«Но, если она ещё слаба, значит, она где-то в центре города, недалеко от дома, — наконец решил он. — Я найду».
Побывав в нескольких подвалах, на чердаках, на бульварах, он пришёл в квартиру на Арбате, где недавно была Лена.
Ему сказали, что видели здесь измождённую девушку в сером пальто, с сухим блеском в глазах, она только что ушла, всех благодарила и даже заплакала.
В одной из комнат этой заброшенной квартиры он неожиданно заметил знакомую фигуру: Саша склонился над бомжихой, избитой кем-то.
— Её в больницу надо, я знаю, куда, — говорил тихо Саша. — Берите осторожно и несите. Она ещё поживёт, бедолага.