Цивилизация людоедов. Британские истоки Гитлера и Чубайса

Однако решение этой задачи (при всей своей очевидности) не может быть связано с Англией в силу её технологической и социальной деградации и потому не является предметом настоящей книги.

Глава 10. Эволюция либерализма в России

Современные либералы, вызывающие ужас и отвращение, ставшие синонимом воровства и предательства, появились в нашей стране отнюдь не на пустом месте: как это ни неприятно, они являются вполне естественными (так сказать, «законными») наследниками исторически длительной и во многом объективно обусловленной традиции.

Из-за относительно холодного климата и сравнительно редкого расселения в средневековой России прибавочная стоимость (не только в земледелии, но и в мануфактурном производстве) была существенно ниже, чем в Западной Европе, что объективно обуславливало её относительную экономическую слабость. В этих условиях естественная попытка отечественной элиты подражать соседнему Западу в роскоши (являвшейся в силу феодальной культуры неотъемлемым фактором самоуважения, престижа, а следовательно – и важным признаком государственной мощи) неуклонно оборачивалась массовым изъятием необходимого продукта вместо прибавочного. Это, в свою очередь, подрывало экономику и в конечном итоге вело к её разрушению.

Соответственно, столь вредоносная (причём ставшая таковой не по своей злой воле, а вполне объективно, вследствие слабости имеющейся ресурсной базы) управляющая элита в конечном итоге уничтожалась – либо порожденным ею самою кризисом, либо высшей политической властью, опиравшейся непосредственно на измученный народ.

Именно эта «дурная цикличность» смут и потрясений в принципе не позволяла создать устойчивые и при том формализованные социальные институты, что стало одной из фундаментальных особенностей российского общества, подрывающих его конкурентоспособность (и в конечном итоге обуславливающих постоянное технологическое отставание).

Кроме того, объективно и многократно доказанная разрушительность подражания Западу в потреблении создала глубоко укорененную культуру подозрительности в отношении любой ориентации управляющей элиты на Запад.

Между тем технологии, как правило, заимствовались именно оттуда, – и формирующийся с середины XIX века слой интеллигенции объективно находился в постоянном диалоге с Западом, даже когда в форме славянофильства и почвенничества последовательно отвергал его идеи и ценности (негативный диалог – тоже диалог, настойчивое отрицание – такая же форма культурной зависимости, что и слепое подражание [176] ), тем самым вызывая культурно и в особенности исторически вполне обусловленные подозрения у остального общества, включая власть.

176

В этом отношении характерна ошибочно считаемая шуткой фраза Сергея Довлатова (иногда ошибочно приписываемая мемуаристами то Иосифу Бродскому, то Анатолию Найману): «После советских я больше всего не люблю антисоветских. Одинаковые они какие-то».

Интеллигенция как социальный слой является естественным владельцем фактических знаний и монополистом на производство культурного продукта [37]. Её специфика в России была вызвана прежде всего её отторжением от власти и преимущественно ответной враждебностью к ней, вызванной в первую очередь социальным генезисом: царская власть оставалась преимущественно дворянской и военной, интеллигенция же формировалась потомками мещан и обедневших дворян, и потому её представителей крайне неохотно принимали во власть, что порождало её враждебность.

Важным фактором стало проведение назревшего и перезревшего освобождения крестьян в 1861 году в форме, крайне болезненной не только для крестьянства, но и для большинства помещиков. Необратимое, объективно обусловленное развитием капитализма разорение последних приняло в силу непоследовательного характера реформ длительный и крайне мучительный характер. В результате дети помещиков, исторически длительное время массово выталкиваемые бедностью родителей на службу, к которой они совершенно не были приспособлены своими воспитанием и образованием, оказывались в состоянии постоянного психологического дискомфорта.

В условиях полной безысходности они мечтали вернуться в мир своего ласкового и душевного детства, беспощадно разрушенного реформой, – и естественным образом трансформировали эту мечту, заведомую несбыточность которой они прекрасно сознавали, в исступленную мечту о светлом будущем. И любой, кто мог подсказать им мало-мальски внятное обоснование этой мечты, вне зависимости от степени его правдоподобия и разумности становился в прямом смысле слова их властелином, так как соответствовал их не осознаваемым и потому не поддающимся логическому контролю, находящимся на грани религиозного экстаза ожиданиям.

Данный психологический феномен стал одной из ключевых (хотя и всячески ретушируемой большинством историков самых разных политических симпатий, часто по противоположным причинам) причиной массового исхода разночинцев в революционное движение [7].

Колоссальную роль в этом исходе сыграло и общее недоверие царской власти к знаниям и их носителям как таковым. Достаточно вспомнить, в частности, что ключевой причиной поражения Российской империи в Крымской войне (ставшей первым общеевропейским походом против России) явилось, как это ни анекдотично звучит, категорическое и совершенно сознательное нежелание Николая Первого учить офицеров даже сугубо военным знаниям (см. сноску 54).

Весьма эффективный и разумный с точки зрения повседневного, тактического управления император совершил фатальную стратегическую ошибку, так как боялся, что вместе с даже ограниченным профессионализмом офицеры впитают западный либеральный дух вольнодумства, что приведет к новому восстанию декабристов. Эту постыдную и пагубную традицию продолжил Указ «о кухаркиных детях», вполне в традициях нынешних либералов отечественной сборки решительно ограничивающий получение образования для детей малоимущих, одобренный не кем-нибудь, а лучшим российским императором – Александром III Миротворцем.

Будучи по своей природе военной, самодержавная власть последовательно отстранялась от социально чуждых ей носителей знаний и, по моральным соображениям (а также из нежелания делиться политическим влиянием), от бизнеса, – восстанавливая против себя интеллигенцию и уверенно крепнущее по мере развития экономики предпринимательство (единственной доступной формой политического взаимодействия которого с властью оставалось в силу этой политики коррумпирование последней, достигшее гомерических масштабов в конце царствования Николая II).

Интеллигенция же объединялась с бизнесом, нуждающимся в знаниях и ищущем себе оправдания и развлечения в культуре, – а технологии, финансы и моды (политическое значение которых в России традиционно принято драматически недооценивать) по-прежнему шли почти исключительно с Запада. Этот формирующийся конгломерат постепенно привыкал ориентироваться на прежде всего либеральный, про-британский Запад (да и ценности колонизированных народов Востока осмыслялись с основном в западных категориях) как источник своих ценностей, а затем и служить ему, – причём в усугубляющемся противостоянии с царской властью.