Цивилизация Просвещения

Трудно точно определить, что значил для южного сектора Западной Европы тяжелый дом. Такая застройка мотивирована психологически. У такого технического решения есть свои преимущества и свои неудобства, это чрезмерно закрытое пространство. Материальный прогресс в XVIII веке продвигается быстро, нужны объекты капиталовложения. На тот момент существуют два основных объекта капиталовложения — люди и дома. Заменить логовище конца первого тысячелетия классическим традиционным домом — уже было идеальным решением для того, чтобы в огромных резервах камня сохранить нестабильные излишки великих периодов роста; быть может, тяжелый дом стал ответом на необходимость сохранить излишки производства. Тяжелый дом позволяет эффективно и выгодно сберегать тепло. Вначале он обходится дорого, вдесятеро дороже, но его дешевле содержать. Изба стоит в среднем 30–40 лет. Совершенно не очевидно, что в долгосрочной перспективе традиционный каменный дом окажется дороже — он может стать более экономичным. Сэкономить можно на теплосбережении: теплосбережение стен пропорционально массе. Зимой стена задерживает тепло, летом прохладу, она сопротивляется постоянному эффекту вентиляции. Толстая стена широко используется в Средиземноморье как защита от жары в местности, где деревья немногочисленны. На севере дерево — главная защита от холода. Но и у тяжелого дома есть свои неудобства. Такая конструкция — выход для лентяев. Теплосбережение надолго затормозит технический прогресс в области средств обогрева. Тяжелый дом живет по старинке. Он сопротивляется столичной расточительности, но дорого платит за это снижением мобильности. В XVIII веке строительство каменных гумен способствует лучшей сохранности урожаев. Но их долговечность — это и их главный недостаток. В тот период, когда техника развивается с малой интенсивностью, вес постройки тормозит прогресс.

Проблема технического прогресса в строительстве требует систематического изучения. Те усовершенствования в строительстве XVIII века, которые изучены на данный момент, свидетельствуют о движении в сторону непроницаемости, долговечности, хорошей теплозащиты и дешевизны содержания; они свидетельствуют об обогащении, которым обусловлен выбор в пользу серьезного капиталовложения в строительство, то есть в пользу долговечности. Такой выбор характерен для очень стабильной католической семьи. Но еще более важный фактор — повышение продуктивности. В традиционном доме все можно свести к транспорту: этот важный показатель прогресса связан с кардинальным улучшением качества дорог во второй половине XVIII века. Качество жилья в XVIII веке растет. Дома XVIII века стоят до сих пор и неплохо смотрятся все вместе. Рост качества и масштабов строительства в XVIII веке связан с улучшением транспорта. Строят больше и лучше. Каменный дом оттесняет убогое жилище раннего Средневековья к самым бедным пределам цивилизации. Граница распространения тяжелого дома движется к северу. Возьмем Санкт-Петербург: на севере, где преобладает дерево, изба или скандинавский прообраз северо-американского lodge cabin, строится каменный, а не деревянный город. В деревнях Западной Европы совершенствуется добротное жилище зажиточного крестьянства: широкие окна, два этажа, камин как минимум в двух комнатах из четырех; такой дом, с прямоугольником в основании, отвечает представлениям классической эстетики о гармонии. Есть прогресс и в области материалов: используются комбинации кирпича и булыжника, солома отступает перед черепицей и кровельным сланцем, на смену необожженному кирпичу и саману приходит обожженный кирпич или булыжник, раствор с известью или песком используется шире, чем растворы с соломой и глиной. Прогресс есть и в области равновесия, вертикалей и горизонталей; меньше сгибов, которые являются основной причиной износа; в итоге получается более высокий, более открытый, более освещенный дом. Восемнадцатый век не несет принципиальных нововведений, он лишь способствует распространению технических решений — разумных, привлекательных и экономически доступных для тех слоев населения, которые раньше не могли позволить себе подобной роскоши. Создается впечатление, что XVIII век сошелся с великим обновлением существовавшего жилья. Часть от общей массы жилья, очень низкого качества, последний раз обновлявшегося в XVI веке, пришла в полную негодность; два столетия спустя, в середине XVIII века, неожиданно обветшавшее жилье еще более неожиданно перестало соответствовать вкусам и потребностям традиционного общества, которое и являлось законодателем всех перемен; строительство унифицируется, диапазон уже не столь широк.

Стоит ли пытаться определить сферу распространения этого нового каменного облачения, в которое оделась Европа XVIII века? Вполне реалистично выглядит следующая цифра: вследствие всех упомянутых факторов — прироста населения, широкого распространения конструкций, ранее характерных для верхушки социальной лестницы, технических преобразований, обветшания большого числа построек XV и XVI веков, экономического прогресса и других — возраст 60–70 % домов, стоявших в Европе в конце XVIII века, не достигал и 50 лет. Обновленное жилье конца эпохи Просвещения хорошо приспособлено к постепенно меняющемуся в XVIII веке образу жизни; оно долговечнее того, которому приходит на смену, оно готово простоять три века и более. В XVIII веке Западная Европа запасается очень богатым жилищным капиталом. К чему ведет такое наследие в преддверии take off XIX века? Растет уровень строительной активности и общественных работ в самом широком смысле. Если когда-то строительство обладало силой примера, то это было в XVIII веке. Значительная часть капиталов, сформировавшихся в XVIII веке, были вложены в строительство. Высокий уровень строительной активности в течение почти целого столетия подготовил экономику к новым рывкам, допуская, в архаической форме, первоначальное накопление капитала. В начале XIX века эстафету принимают новые области экономики. Строительство идет не столь быстрыми темпами. Экономический подъем требует более массивных капиталов. Рабочих из Лилля и других мест могли загнать в погреба и на чердаки зданий, построенных по большей части в XVIII веке. Большие капиталовложения в строительство, сделанные в XVIII веке, позволили обойтись меньшими затратами в начале XIX. Восемнадцатый век оставил началу двадцатого полезный начальный капитал. Дома XVIII века позволили в других областях и с большей эффективностью использовать капитал, которого всегда недостает для постоянно растущих потребностей в период интенсивного развития. Подспорье, и нечто еще большее… Прекрасный дом XVIII века, традиционное жилье, достигшее стабильности и совершенства, пользуется спросом везде, где средой обитания издавна является камень. Мы унаследовали от XVIII столетия материальную структуру нашего жилища, долговечную модель, которая лишь незначительно изменилась в ходе технической революции. Помимо материальных основ, сохранились и стиль семейной жизни, и манеры, и поведение. Недвижимость, доставшаяся в наследство от XVIII века, создала необходимые условия для развития и роста; везде, где преобладал камень, она способствовала смягчению и постепенному рассредоточению тревожных веяний экономической, технической и нравственной революции XIX века. Поколение индустриальной революции часть жизни прожило в XVIII веке. Недвижимость, доставшаяся в наследство от XVIII века, стала мостом между трудно соединимыми «до» и «после», обеспечив тем самым некоторую преемственность в момент перемен. Дом XVIII века, который мы рассматриваем, остается лучшим посланником традиционной цивилизации, умирающей в Европе в 60-е годы XX века.

Главной лабораторией Европы Просвещения были города, а значит, рост городов сыграл решающую роль. Численность городского населения в XVIII веке преодолевает порог в 2 ООО жителей. Фландрия и Брабант пересекли в XVIII веке неслыханный рубеж — 50 % городского населения. На западе Испании в 1780–1790 годах эта цифра колеблется в пределах 20–25 %, Франция с ее 16 % остается сельской страной. В Англии в начале XVIII века городское население составляет 30 %. «На подступах к 50 %, даже к 40 %, недеревенского населения экономика целого региона автоматически начинает характеризоваться как городская». В 1796 году рубеж перешагнул Оверейссел (45,6 % сельского населения; а в России — 4 %). Именно в городе, и, можно сказать, только там, мысль возвращается в область вещей. Именно в городе возникает эстетика Просвещения, иначе говоря, та красота, которая делает жизнь более человечной. Такая жизнь стоит того, чтобы больше народа вело ее более продолжительно. Именно здесь мысли и пытаются вернуться к миру вещей, к жизни. Культура проявляется в формах, которые она создает, в цветах и звуках. Это тем более верно для XVIII века, что в эту эпоху разработка эстетики как никогда становится уделом немногих. И вот мы приближаемся к тому, чтобы проникнуть в душу Просвещения, в душу мирян, которую так трудно постигнуть.

Глава 7 ЭСТЕТИКА ПРОСВЕЩЕНИЯ. КОНЕЦ БАРОККО, ИМПЕРИЯ МУЗЫКИ

Суждения о культуре всегда субъективны. Мы пытаемся проникнуть в область абстрактных мыслей эпохи Просвещения, конечно же принимая во внимание постоянное соприкосновение с социальной жизнью, то есть взаимоотношения человека с окружающим его пространством и взаимоотношения людей между собой. Когда модель выстроена, остается проверить, чего она стоит. Мы назвали это так: возвращение мысли к миру вещей с переходами от грубого к тонкому, от простого к сложному.

Цивилизации достигают, создавая прекрасное. Цивилизация просвещения, то есть фактически благополучная и густонаселенная Европа XVIII века, Средиземноморье и Атлантика, в нашем сегодняшнем восприятии практически неотделимы от эстетики и прикладного искусства. Будем скромны и останемся при заглавии, которое обещает больше, чем содержит. Эстетика Просвещения: это просто старания людей Европы, которых стало больше, создать вокруг себя обстановку красоты, — красоты, которая неизбежно имеет отношение к онтологическому, к трансцендентному (вспомним, что вершина эстетики в XVIII веке — это молитва под звуки органа). Красота — как атмосфера жизни, жизни, продолжительность которой непонятным образом выросла на 10 лет, практически удвоив время, отвоеванное для человека. Эстетика Просвещения — это пока еще великая, бесконечная битва человека и вещей, в которой человек старается окружить себя зыбкой красотой.

В начале 1680-х эстетики Просвещения еще нет. И ничто не гарантирует, что и столетие спустя появится хотя бы концепция прекрасного, подходящая и для Средиземноморья, и для Северной Европы, и для Англии, и для России, для музыки и для архитектуры, для дворян и горожан, для поколений людей, с каждым десятилетием более многочисленных, которая примерами и слухами раскрепостила бы сознание и подготовила бы тех, кому доступен высший язык письма, к великим деяниям сообща, через поколения. И тем не менее с 1680 по 1780 год, в столетие, когда численность людей удваивается, а объем знаний удесятеряется, чудесным образом наступает относительная унификация. У этой унификации были внешние причины, и отнюдь не очевидно, что она являлась преимуществом. Она происходит вследствие расширения коммуникаций и господства Англии и Франции над всем культурным пространством Европы, которое тем крепче, что элита — государственная власть — на востоке стремится наверстать упущенное, то есть системно упорядочить жизнь. Эта унификация идет повсюду по мере того, как сдает позиции народная культура. Массовое распространение грамотности везде, где оно происходит, и в частности на востоке, имеет характер культурного фронта. Если эстетика Просвещения, господствующая и упрощающая, когда-то существовала, то искать ее следует в конце той эпохи, которую демографическая и интеллектуальная история отмечает рубежом 1750-х годов. Эта эстетика, которая триумфально завоевывает позиции в XVIII веке, — эстетика элиты, причем самой малочисленной. И вот вначале возникает животрепещущий вопрос: кто и для кого создает красоту? Потребуются еще годы исследований, чтобы дать универсальный ответ на этот наивный вопрос.

Малонаселенная Европа 1680-х годов занимает необъятное и раздробленное в эстетическом смысле пространство.

Эстетика завершающегося XVII столетия является эстетикой немногих в меньшей степени, чем принято считать. В 1680-е красота в Европе — это многочисленность и многообразие. И конечно, возникает новый важный вопрос: что такое «традиционная культура» Европы? Красота одежды, красота хорала, благоустройство деревенского дома и двора — множество различных областей, в которых XVIII век создает свои шедевры, часто не внося ничего принципиально нового, воспользовавшись наследием прошлого. Большая часть деревянных домов, демонтированных в Трансильвании и выставленных в музее крестьянского дома в Бухаресте, — современники Просвещения. Действительно ли они принадлежат культуре Просвещения? Сомнительно. Этнографическая картина традиционной Европы еще не оформлена. Пока что мы оставляем нижний слой из двухсот (?) крестьянских культур, которые в ходе созидания XVIII века маскируются под единую цивилизацию. История искусств их игнорирует. Нам придется пока не включать их в неосуществимую синтетическую картину действительно всеобщей истории. Даже для начитанной элиты, то есть для хороших историков искусства, эстетическое пространство Европы 1680-х годов — это пространство раздробленное. Несомненно, более раздробленное, чем в конце Средневековья, может быть даже более раздробленное, чем в конце Возрождения. Возьмем архитектуру.

В Италии в середине XVII века барокко достигло такого высокого уровня, который трудно было превзойти; вершины было две: Бернини и Борромини. Вот церковь Санта-Мария-делла-Виктория в Риме, часовня Св. Терезы. Об «Экстазе» уже все сказано. Скульптура датируется 1646 годом. Двадцать лет спустя кавалер Бернини завершает колоннады Сан-Пьетро. В юбилейные годы они влекут огромные толпы паломников к фасаду Мадерны, к балкону благословений. Королевская лестница (Скала Режда), пространство между базиликой Св. Петра и папским дворцом — шедевр обмана зрения. В 1667 году Борромини строит фасад Сан-Карло-алле-Кватро-Фонтане с вогнутыми фронтонами, которые в течение века владеют воображением архитекторов католической Германии и придунайской Европы.

Италия расширяет барочное пространство на север; благодаря победе при Каленберге оно растягивается через всю Паннонию до самой Трансильвании. По всей южной Германии 1680-е годы — это время знакомства с итальянской архитектурой поколения немецких архитекторов, которое, если это только возможно, пойдет еще дальше, чем Бернини и Борромини. Первый этап барокко в дунайской части южной Германии — это эпоха господства итальянцев, например Гуарино Гуарини. Этот оратор, математик и философ был еще и теоретиком. Он родился в Модене в 1624 году. Он строил и проектировал в Италии (Турин обязан ему дворцом Кариньяно и Св. Лаврентием), Португалии, во Франции, но прежде всего в южной Германии, Австрии и Богемии, где его проекты более чем реалистичны. Это и Сантино Соляри (который в 1614 году начинает работу над Зальцбургским собором), Барелли и Цуккалли (в 1663 году они принимаются за строительство церкви театинцев в Мюнхене), Лураго (собор в Пассау, начат в 1668 году), Петрини в Вюрцбурге (Хауг Кирхе, начата в 1670-м). Карло Каневале проектировал церковь сервитов в Вене (1656–1677), Франческо Каратти работал над фасадом Чернинского дворца в Парге; были запланированы тридцать две высокие колонны, которые пропускали скупой северный свет. И еще один итальянец, Доменико Мартинелли, между 1692 и 1705 годом строит центральный выступ дворца Лихтенштейн (Вена) выше бокового крыла — смелое решение, которое станет достоянием австро-немецкой архитектуры.

И вот последовательно начинает свою деятельность плеяда гигантов — Бернхардт Фишер фон Эрлах (1656–1723), Иоганн Лукас фон Хильдебрандт (1668–1745), Андреас Шлю-тер (ок. 1664–1714). Можно понять Якоба Вагнера фон Вагенфельса, когда он в своем Ehren-Ruff Deutschlands отваживается равнять немецкую архитектуру с итальянской и говорить о ее превосходстве над французской — на фоне галлофобских настроений Агсбургской лиги.

Эстетика барокко господствует в Италии, в католической Германии и особенно в придунайской Европе; второе дыхание наступает для нее на Иберийском полуострове и в его американских придатках с приходом поколения Чурригера (Хосе Бенито, 1665–1723; Хоакин, 1645–1724 и Альберто, 1676–1740). Но во Франции, после оглушительных успехов середины века, она вдруг встречает решительный отпор. Не стоит даже напоминать о том, как знаменателен был провал Бернини в Париже в 1665 и 1666 годах, о выборе, который сделал Кольбер, о колоннаде Перро [85] , — пока великие академики (Лебрен в это время — президент Академии живописи, Академии наук и Французской академии в Риме в 1666 году, а также Академии архитектуры в 1671-м) говорят о том, что классицистические вкусы 1660-х годов установятся еще не скоро. Итак, в барочной Европе официальная Франция воздвигает прочный заслон классицистической эстетики. Чтобы оценить яркость подобного исключения, достаточно взглянуть на прямые линии версальских фасадов.

85

Колоннада Лувра работы К. Перро.