Да здравствует жизнь!
Шрифт:
Она допивает свой бокал одним глотком.
– Вставай, пойдем!
– Что? Куда?
– Ты же сказала, что умеешь петь?
Я недоуменно хмурюсь.
– Ну, давай! Здесь привыкли, что клиенты иногда выходят к микрофону. Мне-то медведь на ухо наступил, но ты исправишь положение.
Я чувствую, как кровь резко отливает у меня от лица. Петь перед этими людьми? Никогда в жизни. Но Фран уже встала.
– Не уверена, что хочу…
– Не уверена – это не значит, что не хочешь! Давай, пошли, попросим у них что-нибудь попроще, чтобы ты распелась. Хотя, если ты поешь в дyше, это, может, и лишнее!
Она пытается шутить, но получается
– Фран, правда, не надо…
– Да ладно, не стесняйся, сейчас все точно так же, как в двадцать лет!
Как раз-таки нет. Теперь все по-другому.
Но она этого не понимает и решительно прокладывает себе дорогу между столиками, чтобы договориться с музыкантами. Я вижу, как она указывает им на меня.
– Девушка в зеленом платье, вон там, выходите к нам!
Все головы поворачиваются в мою сторону, и меня волной накрывает стыд. Щеки горят огнем – наверное, я сейчас похожа на здоровый зеленый помидор в стадии вызревания.
Я отрицательно машу рукой, но ситуация усугубляется: парень просит посетителей меня подбодрить. Вокруг сразу же раздаются аплодисменты и свист. Ужас: меня, кажется, сейчас вырвет.
– Как вас зовут?
Я не в состоянии ответить, и Фран делает это за меня.
– Марни.
– Давайте, Марни, все вас ждут!
И все скандируют: «Мар-ни! Мар-ни! Мар-ни!»
Один из моих первых терапевтов как-то сказал мне, что стыд возникает у нас тогда, когда мы не соответствуем социальным нормам. Здесь, на террасе бара, общей нормой, очевидно, является худоба. Если я сейчас же не уйду, то опозорюсь перед всеми этими людьми.
Я хватаю сумку, встаю и слышу удовлетворенные возгласы.
Пройдя через всю террасу, я обращаюсь в бегство.
Ненавижу ее за то, что она сделала.
Глава 7
– Эй, Марни! Подожди!
Я останавливаюсь, видя, что Фран бежит за мной по мосту. Бежать еще далеко, а она уже задыхается.
– Мне очень жаль… Правда. Это было очень глупо с моей стороны, я не поняла, что тебе это так неприятно.
Во-первых, я не злопамятна, а во-вторых, Фран и я недостаточно близки, чтобы она знала о моих страхах.
– Все нормально, не волнуйся.
– Конечно, я волнуюсь! Ты не против пойти куда-нибудь в более спокойное место и поесть?
Щеки у нее раскраснелись, макияж от бега немного потек. Я улыбаюсь ей:
– Не против. Здесь неподалеку на улице Якобинцев есть симпатичное бистро, правда, там не часто бывают свободные места, но попробовать можно.
– Давай, веди!
Оно называется «Черемша», мы очень любим ходить туда с Элиоттом. Там спокойно, красиво, уютно и очень вкусно. Когда мы приходим, выясняется, что свободен только один столик на двоих рядом с барной стойкой. Мы заказываем два бокала вина и еду, и Фран смотрит на меня, улыбаясь.
– Это давняя история?
– Что?
– Твоя блеммофобия [14] ?
Я на мгновение теряю дар речи.
– Я не боюсь, когда на меня смотрят, Фран, я просто этого не люблю – это разные вещи.
– Ты не любишь, когда на тебя смотрят, потому что боишься того, что о тебе подумают.
Я вздыхаю: этот разговор мы с Элиоттом вели уже раз сто, и я не собираюсь входить в эту реку еще и с Фран.
– Ошибаешься, я не боюсь. Я знаю, что они обо мне думают, и ты тоже знаешь.
14
Блеммофобия – социальная фобия, характеризующаяся обостренным и иррациональным страхом перед взглядами других людей.
Она вдруг насмешливо хмыкает.
– Ты действительно думаешь, что люди оценивают тебя ниже, чем ты сама?
– Что?
– Им на тебя плевать, и вот почему: ты недостаточно толстая, чтобы они тебя заметили или чтобы обсуждать тебя вечером дома за пиццей и колой.
Я закипаю и сразу же начинаю винить себя за это.
– Я жирная.
– У тебя умеренное ожирение. Это означает, что ты тратишь много усилий, чтобы найти себе шмотки, но не всегда; что в автобусе или в самолете ты еще можешь найти удобное положение; что ты можешь завязывать и развязывать шнурки без одышки, а когда люди тебя видят, они не думают, что ты липкая от пота. Ты считаешь себя толстой, но сама видишь, что есть варианты и хуже.
Растерявшись, я открываю рот, чтобы возразить, но она продолжает:
– У меня рост метр семьдесят и вес сто тридцать два, наверное, даже больше – я уже очень давно не взвешивалась. Фактически, если я верю в волшебную формулу ИМТ, у меня сильное ожирение и как минимум сорок-пятьдесят лишних килограммов. Я гораздо толще тебя, но даже я вижу, что есть люди, у которых все еще хуже.
Этот разговор уже раздражает меня сильнее, чем хотелось бы.
– Фран, ты должна бы знать, что это вопрос не столько веса, сколько уважения к себе, самооценки. Странно слышать от тебя такие вещи. Можно быть худой и все равно себя не любить.
– Ты права. Подростком я плохо себя чувствовала в собственном теле и попросила родителей найти мне курс лечения от ожирения. Я сильно похудела, но у меня так и не получилось полюбить себя. Мораль: как видишь, я снова набрала вес, с годами даже больше прежнего. Я понимаю, о чем ты говоришь, Марни, но ты можешь быть толстой и иметь право делать все то же, что и худые: носить купальники, пояс для чулок, кататься на лыжах – и петь на публику. Ты ведь знаешь, что умеешь петь, и тебе этого не хватает.
Я вздыхаю.
– Что ты можешь об этом знать?
– Мне достаточно на тебя посмотреть. Можно спросить?
– Давай.
– Что ты перестала делать, когда решила, что слишком толстая? Или что, по-твоему, не можешь делать?
– Э-э-э… Кататься верхом? Лошадку все-таки жалко!
Она хмурится.
– Я серьезно!
– Ах да, извини… Например, прыгать с парашютом, с тарзанкой или кататься на зиплайне [15] , чтобы гарантированно разбиться? Нет, на это я не решусь.
15
Зиплайн – спуск по стальному канату.
Фран явно раздосадована тем, как дерзко я ей отвечаю, но в этот момент официант приносит нам закуски.
Как только он уходит, она возобновляет разговор.
– Ну, а кроме этих бесполезных вещей, на которые ты наложила табу? Что насчет повседневной жизни?
Хм… Я словно ужинаю с коучем по самооценке и больше не могу прятать голову в песок.
Вздохнув, я начинаю перечислять:
– Я не ношу шорты, стараюсь не показывать руки, закрываю ставни, когда мы с Элиоттом занимается любовью…