Дагор
Шрифт:
Бабочка спорхнула с руки молодого человека, двумя ленивыми взмахами крыльев пересекла поляну и, ныряя в пятна света и тени, поплыла прочь…
– Это Томпсон, я знаю… Он идет за нами… это он… Мы его похоронили, а он следует за нами! Зачем, Арчи, зачем!
– Мэри, это же просто бабочка! Я только хотел тебя порадовать! Мэри плакала, закрыв лицо руками.
«Еще час, - думал он, - ну полтора, и Арчи его сменит, и можно будет наконец поспать». В голове кто-то бил в медный котел. Бум… бум…
Кровь, это кровь шумит в ушах. Вечный шум, приливы и отливы,
Кровь, отравленная лихорадкой.
Она несет свой яд к почкам, печени, легким, сонной артерии - и дальше, дальше, в мозг, в большие полушария, и серое вещество, пропитанное ядом, уступает власть древним как мир структурам, которые только и ждут, чтобы взять верх, плодить чудовищ, населять ими мир, полный тьмы, шорохов, ночных звуков, первобытной торжествующей слизи.
Глаза.
Повсюду, среди ветвей, мерцающие зеленоватые огоньки.
«Ночные бабочки, - подумал он, - у них большие глаза. Большие глаза у маленьких тварей. Это они скопились повсюду, ползают по шершавым стволам, среди листвы, смотрят на него.
Бедные, глупые женщины, они боятся обезьян. Они боятся, что придут гориллы и утащат в лес, в свои гнезда, чтобы там, в гнездах, творить непотребное. Только маленький женский мозг, изъеденный тщеславием, может измыслить такую чушь. Это мертвецы идут за ними следом, распространяя повсюду гнилостный и влажный запах земли, темные мертвецы с белыми глазами, надо было убить Мгеле, черного старика, это его рук дело, он пробрался в миссию, посланец чужих, враждебных сил, ненавидящих моего Бога, человекоядных сил, идолов, демонов, гнилых божков гнилой земли, он призвал дагора и вызвал из болот черных мертвецов с белыми глазами».
– Отец Игнасио, отец Игнасио! Очнитесь. Он, всхлипывая, разомкнул слипшиеся веки.
– Вот почему, - пробормотал он, - вот почему Господь оставил нас. Человек обречен. В каждом из нас, в каждом - смерть, ужас… везде, повсюду…
– Отец Игнасио!
– Арчи присел рядом с ним на корточки, заглядывал ему в лицо.
– Это лихорадка, это просто лихорадка. Вам надо отдохнуть.
– Да, - согласился он, - я, пожалуй, пойду лягу.
Он двинулся к своему ложу из веток, потом остановился.
– Глаза. Вы не видели глаз?
– Нет, - мягко повторил юноша, - это все лихорадка.
Отец Игнасио потряс головой, близоруко вглядываясь в полумрак. Систола-диастола. Систола-диастола.
– Что вас разбудило, Арчи?
– спросил он.
– Не знаю, - молодой человек пожал плечами.
– Вы вроде как вскрикнули. Или нет, не потому, это уже потом. Просто стало тревожно.
– Вы правы, - он поглядел туда, где спали женщины. Нет, не спали. Во всяком случае, одна из них.
– Элейны нет.
– Это я виноват, - сокрушенно твердил Арчи. Лицо его заливали слезы.
– Я должен был бодрствовать всю ночь. А вместо этого я позволил вам в лихорадке нести вахту.
– Виноваты мы оба, Арчи.
Отец Игнасио охрип. Остаток ночи они кричали, звали,
размахивали факелами, развели огромный костер - вон, листва на ближайших деревьях побурела от жара.– Элейна, - бормотал Арчи, сжимая и разжимая пальцы.
– Боже мой, Элейна… Ведь она могла просто отойти, ну, по надобности? Заблудиться.
– Она бы вышла к костру. Его видно издалека.
– Упасть, сломать ногу…
– Она звала бы на помощь. Нет, боюсь, увы, это какой-то крупный хищник. Из тех, что прыгают с дерева, сверху, и убивают одним ударом.
«Мы не там ищем. Дупла, расщелины, развилки веток - вот куда надо смотреть». Он представил белую окровавленную руку, свешивающуюся вниз, мертвое лицо, полускрытое листьями, остановившиеся глаза…
– Это они… - вдруг сказала Мэри.
– Те, кто шел за нами.
– Обезьяны?
– недоверчиво переспросил священник.
– Да!
– истерически крикнула Мэри.
– Обезьяны! Я их видела. Большие, черные. И у них такие страшные белые глаза. Это они забрали Элейну! Я боюсь, боюсь…
Она расплакалась.
– Ну, полно, - отец Игнасио обнял ее за плечи, - тебе померещилось.
– Нет, нет! Они шли за нами все время. Я видела их, видела, видела!
– Почему же раньше не сказала?
– Вы все мне не верите. Даже сейчас. Этот страшный Томпсон, он смеялся надо мной. Все вы смеялись!
– Что ты, Мэри, - мягко сказал юноша, - я никогда не смеялся.
– И ты тоже!
– она всхлипывала, бледное лицо пошло красными пятнами.
– Ты тоже! Я хочу домой, отец Игнасио, я хочу обратно в монастырь, мне страшно, я не хочу здесь…
– Э, - сказал священник, - да у нее истерика.
Он, кряхтя, наклонился и извлек из груды пожитков флягу.
– На вот, выпей.
Мэри глотнула и закашлялась. По ее щекам текли слезы.
– Не уйду отсюда, - Арчи покачал головой. Его платье было изодрано, руки и лицо исцарапаны ветками.
– Она, может быть, еще жива, ранена, оглушена…
– Может быть, - устало согласился священник.
Таким мы рисуем себе рай. Буйная зелень, пятна света и тени, игры птиц в ветвях, дочеловеческий, пышный, невинный… На самом деле это ад. Он пожирает сам себя, непрерывное, бесконечное поглощение и возрождение из гнили, словно живая материя распадается на червей и насекомых и собирается вновь, чтобы слепить сидящую меж ветвей пантеру.
Мир, где нет постоянства.
– О чем вы думаете, отец Игнасио?
– молодой человек с беспокойством заглянул ему в лицо.
– О муравьях.
– Что?
– Я думаю о муравьях, - тихо сказал священник, указав взглядом на непрерывный ручеек насекомых, скользящих вниз по стволу.
– Они знают, где что лежит.
– Вы хотите сказать… - молодой человек сглотнул.
– Идем, - отец Игнасио поднялся, борясь с головокружением, - идем…
– Нет, - Мэри тоже вскочила, но лишь для того, чтобы отшатнуться и прижаться спиной к ближайшему стволу.
– Я не хочу.
– Ничего не поделаешь, девочка. Мы должны держаться вместе. Идем.