Далекие журавли

Однако хватит. Пора мне… Вы посидите тут. Я вам наш семейный альбом дам, чтобы не скучали. Или — знаете что? Пойдемте со мной в кухню. Там посидите, а я за стряпней своей и доскажу вам нашу семейную историю…

Вот я про нашего Толю начала. Он сейчас в армии служит. К осени вернется. Писал, чтобы отец ему здесь место обеспечил. За этим, конечно, дело не станет. До армии он уже год на тракторе работал. Но у него планы другие, голову задирает выше. Намекнул, что хотел бы работать шофером и учиться заочно в институте. Мечта его — стать механиком. Вон куда метит! А что? Молодежь. У них другой полет. И пусть. Времена сейчас иные и цели выше. Жизнь, она как лестница: ступай по ступенькам — все вверх.

А вот с младшенькой, с Верунькой, у нас не получается. Представляете, она совсем другая, вроде бы другой породы. И из себя — тонкая, хрупкая, как та фарфоровая фигурка. И такая же характером. С капризами, знаете, что совсем не идет к нашей семье. По правде сказать, мы ее сами избаловали. Я в это время в колхозе уже не работала постоянно, домашние дела взяла на свои плечи. А Верунька все за книгами. Ну и дальше — больше: наряды, прически, помады. И при этом, заметьте, полное отвращение, неприязнь какая-то ко всяким машинам, механизмам. Машины — это в ее представлении пример грубости, грязи. А ей бы все только убираться, чистить, мыть, тереть. Чтобы ни пылинки, ни пятнышка. Уже год, как лаборантка на молокозаводе. Белый халат, белая шапочка, как докторша. Когда Саша получил свой «кировец», предложил ей как-то: «Пойдем, сестренка, прокачу. Смотри, какой богатырь. В кабине — как в театральной ложе!» Но Вера только носик вздернула и рукой небрежно махнула.

А с Толиком у нее все время перепалки. «Вы, машинисты, только и заняты железом, металлом, мазью да грязью. Тьфу! А эстетика где? Грубость одна. Человек создан для красоты!» — заявила она как-то ему. А Толик в ответ: «Такая белоснежка, как ты, скоро бы с голоду умерла, если бы не добывали мы хлеб насущный. Ты видишь хлеб, только когда маслом его мажешь. С твоей эстетикой далеко не ускачешь. Сперва сытно поесть надо, а потом можно и об эстетике вести разговор». Да как захохочет — от всей души. А Вера — шмыг в свою комнату и надулась.

Пластинки с новыми песнями, модные журналы — это ее вкусы. Всех киноартистов по имени знает, портреты их покупает. «Вы старики, — говорит нам, — ваши вкусы устарели». В этом, конечно, что-то есть справедливое — она уже к другому поколению относится. Однако не строптива, это правда. Послушна, особенно когда отец свое слово скажет. Но противоречие все же имеется. «Марьяновы гарнитур купили, румынский, темно-коричневый, полированный. А у нас рухлядь стоит, смотреть тошно», — заявила как-то отцу. А он повернул голову и как топором отрубил: «Когда свое гнездышко совьешь — хоть из Японии себе закажи!»

Наша мебель, конечно, старая, что и говорить, сами понимаем. Но, знаете, каждая вещь как бы к сердцу присохла. Вот шкаф наш платяной. Я могла бы рассказать о нем длинную историю. Или диван. Он, правда, пообтерся. Но выбросишь — и будто бы кусок жизни своей вместе с ним исчезнет. Молодым людям этого не понять. Но опять же подумаешь — в конце-то концов они правы. Я это нутром чувствую. И Матвей тоже. Жизнь вперед летит. А мы вроде бы на месте топчемся.

А вот и он идет. Видите? Как раз вовремя. Но он сперва в хлев зайдет, корове корму задаст. То, что я тут о вкусах нашей меньшей рассказала, это не такая уж и беда. Это, так сказать, дух времени. Мы другим озабочены. Она частенько говорит: «хочу», «хотелось бы» или: «не хочется», «не желаю». И не слышно от нее: «я должна». Не видит она обязанностей в жизни. Очень ей все легко дается — так я разумею — книги, музыка, клуб… А вот работа, труд — это как бы что-то постороннее, не главное, довесок к развлечениям. Хотя работу свою в лаборатории выполняет добросовестно.

Вспомню, бывало, как мы… Наработаемся, намотаемся в колхозе, домой придем оба усталые. А дома еще куча дел. Управимся, сядем за стол и чувствуем себя спокойными, удовлетворенными. Потому что знали: сделали доброе дело — для общего блага, да и для самих себя тоже. Вера даже иногда упрекает нас: вы, мол, рабы своей работы, своих нескончаемых хлопот. У нее совсем другое понятие о счастье, об удовлетворенности жизнью. Разве это не должно нас беспокоить? Может быть, это пройдет, когда у нее будет своя семья и появятся свои нужды и заботы? В последнее время тут что-то намечается. Я это вам по секрету говорю. Нынче весной в нашу механическую мастерскую новый механик прибыл, прямо из института. Матвей говорит, парень — молодец, в машинах разбирается, не белоручка, не боится запачкаться. И слесарничать мастак. Везде сам — не только словом, но и делом. И вот заметили мы… Кабы они сошлись, хорошо было бы. И главное — Вера включилась бы тоже в нашу семейную профессию.

Ну вот и он… Матвей, что-то ты долго нынче заседал. Сними там в передней сапоги. И руки вымой. Не мешкай только. У нас гость…

Перевод автора.

ФЕДЬКА ЧЕРПАЧОК

Рассказ

— От правления бригадира не ждите — не будет! Что они, у меня за пазухой спрятаны — эти бригадиры? Вынь и пожалте! — Вальков выкинул вперед пятерню, в голосе чувствовалось раздражение. — Один из вас и должен взяться за дело. Если бы у старика не схватило желудок, еще бы лет пятнадцать об этом разговора не было. А теперь вот решайте…

Все сидели молча, опустив глаза. К «старику», как уже много лет звали бригадира, все давно привыкли. Беспрекословно слушались его. Но в последнее время из-за болезни желудка он все меньше уделял внимания работе. Дисциплина в бригаде немного пошатнулась. Колхозное правление отправило «старика» в санаторий — пусть подлечится!

Глаза председателя прошлись по лицам трактористов, на мгновение задержавшись на каждом.

— К тому же демократия у нас, — снова заговорил он. — Вы же знаете друг друга до самого нутра… Я, конечно, безо всякого мог бы сказать, вот ты, мол, Беспалов, будешь бригадиром. И кончен бал. Приступай к работе!

Крепкого сложения мужчина рывком, как бы боясь опоздать, встал.

— Да вы что, Як Яклевич! Меня-то? — Затем повернул голову к трактористам: — Да вы же знаете, товарищи, что я… что у меня нервы. Мне не сегодня-завтра к докторам надо, в больницу. Разве я…

Вальков усмехнулся, но тут же лицо его снова стало серьезным.

— Для примера сказал. Сами выбирайте себе бригадира.

В правлении колхоза опять наступило молчание. За много лет присутствующие здесь трактористы привыкли к тому, что кто-то ими руководит, указывает, им даже в голову не приходило, что когда-нибудь место «старика» придется занять кому-нибудь из них.

Наконец среди общей тишины Егор Вихров, хрипло кашлянув, неуверенно выдохнул:

— Дядя Миша вроде бы старший среди нас…

— Да боже упаси! — скороговоркой откликнулся дядя Миша. — Никто не может упрекнуть меня в том, что я от работы увиливал, трактор не держал в порядке или еще что. Пусть так и дальше будет.

Сергей, сидевший рядом с дядей Мишей, решил заступиться за него:

— Что ты, Егор, на других указываешь? Сам бы взялся да и запрягся в эту колымагу.

Было названо еще два-три имени. Но каждый кандидат находил самые невероятные причины, чтобы дать себе отвод. Оно и понятно: в бригадирах хотя и почетно ходить, да все же хлопотно.

Вальков слушал доводы трактористов и уже хотел было закончить эти пустые словопрения, ударив плашмя ладонью по столу, но вдруг заметил, как Александр Бегунец наклонился к своему соседу Тимофею Чалому и шепнул ему что-то на ухо, потом закрыл рот рукой и прыснул. Тимофей поднял глаза на Валькова и громко сказал:

— Я Федьку предлагаю… — Тут же запнулся, поняв, что несерьезно как-то получилось, «Федьку», и поправился: — Федора значит, Черпалина.

Это было так неожиданно, что все трактористы повернули головы к Тимофею — не ослышались ли? А через мгновенье дружно зашумели: