Далекие журавли

— Верно, Черпалина.

— Черпалина — почему бы нет?

— Пусть Черпалин будет бригадиром.

— Вроде бы молод еще, — осторожно заметил Вальков.

— Ничего, сколько раз говорилось — молодых выдвигать.

— Точно, и в газетах об этом пишут, — раздались в ответ голоса.

А молодого парня, Федю Черпалина, что сидел в дальнем углу, казалось, эти слова вдавили в скамью. Глаза его робко зыркали по сторонам. Лицо то бледнело, то становилось пунцовым, и мелкие веснушки, перекатывающиеся через острую спинку носа, то исчезали, то резко проявлялись. Мягкий золотистый чуб, казалось, излучал свет. Он впервые, пожалуй, услышал свое настоящее имя: Федор Черпалин. Ведь и стар и мал звали его не иначе как Федька Черпачок.

Старики рассказывали (слышали от своих отцов), что, когда закладывали эту деревню — а было это где-то в начале века, — среди переселенцев оказалось двое Черпалиных. Прибыли они из разных мест, и никакого родства между ними не было. Один был крупный мужик с мясистым лицом, говорил громко, и слова вылетали из его широкого рта какие-то гулкие, увесистые. Звали его Василий Сидорыч, и это тоже звучало солидно. От него и пошло поколение Черпалиных, рослых, могучих.

Другой был юркий старикашка с птичьим лицом, острым носом и рыжеватой клинышком бороденкой. Говорил он дребезжащим голосом, похожим на птичий щебет: «Я-те скажу, вот помяни-те мое слово-те…» Это часто повторяемое «те» звучало как побрякивание жестянки. Старика прозвали Черпачком, и эта кличка прилипла ко всему его потомству.

Федька унаследовал не только внешность от своего пращура, но и беспокойную натуру. Вечно суетился, крутился, как волчок.

В первой бригаде работал он уже три года, однако все еще был самым молодым по возрасту. Среди сверстников своих выделялся озорством, бесшабашностью. Всяких проделок и острот у него был неуемный запас. Мог дико крикнуть спящему товарищу в ухо, спрятать чей-либо сапог, спеть нелицеприятную частушку. К этому уже в бригаде привыкли. Любил Федька рассказывать и небылицы и при этом хлопал длинными белыми ресницами, чтобы не так заметно было его плутовство.

Оживленные высказывания трактористов постепенно улеглись, затихли. Все теперь смотрели в угол — что скажет Федька Черпачок? А он встал растерянный — разве мог ожидать такое? — и вдруг заговорил необычно серьезно:

— Здесь, товарищи, шуткам не место… Но если вы взаправду, по-настоящему… Я вам вот что… Я — комсомолец, мне положено дисциплину соблюдать… Опять же ответственность…

Говорил он нескладно, путано. Но все поняли, что он хотел сказать.

…На расширенное заседание правления Федор Черпалин явился заранее — в белом свитере, в новом костюме. Сидел в заднем ряду необыкновенно подтянутый и серьезный. Приходившие после него косили глазами: Черпачку-то что здесь надо? Когда же завфермой, человек веселого нрава и балагур, проходя мимо Федора, громко сказал: «А-а, вот как, и Федька Черпачок тут!», Федор с достоинством ответил: «Товарищ завфермой, здесь контора, официальное учреждение, и не следует вам называть людей уличной кличкой». От таких слов завфермой оторопел, дернул плечом, хотел было сесть рядом с Федором, но передумал и прошел на два шага дальше.

Была предвесенняя пора. Много важных дел обсуждалось на этом заседании, и оно затянулось надолго. Уже при всеобщей усталости председатель Вальков сказал:

— Коротко еще одно дело. Бригадира из первой тракторной послали мы лечиться. Бригада единогласно назвала своим бригадиром Черпалина Федора Акимовича. Думаю, утвердим эту кандидатуру. Человек он, правда, молодой, но энергичный. К тому же комсомолец.

Члены правления удивленно переглянулись. Кто-то бормотнул что-то невнятное, но проголосовали единогласно.

Мать сердилась, была недовольна, что сына избрали бригадиром. Федор и раньше отличался упрямством и строптивостью, а теперь и совсем сладу с ним не было. Утром перекусит на ходу, хлоп дверью и был таков. И с обедом никак к нему не приноровиться. А ведь у нее тоже своя работа в колхозе. По вечерам стал все позже и позже приходить домой. «И как это родители позволяют своим дочерям до глубокой ночи миловаться с парнями», — ворчала мать, когда Федор тревожил ее сон.

— Знаешь, Федь, женись поскорей. И девчатам спокойней будет, да и я смогу отдохнуть наконец… — сказала она как-то.

— Всему свое время, — буркнул Федор. — А насчет девчат — тут вы, маманя, мимо цели стрельнули. Не знаете, что ли, какая у меня работа теперь? И еще вам скажу, чтоб Федькой больше ни-ни. Нет Федьки. Кончился. И сопляку этому, Вовке, закажите, да крепко, а то отлупцую его, пускай потом не жалуется.

Да, времени для девушек у Федора не было. Каждый вечер то совещание, то инструктаж, то комсомольское… У агронома (он же парторг) масса разных наставлений, указаний — голова пухнет.

Вот сегодня уж наверняка, думал он, обойдется, выпадет свободный вечер. Но дудки! Надо заключить договор соцсоревнования с третьей бригадой. Весь вечер просидели, ломая головы над составлением договора, чтобы соревнование было не пустой формальностью. А Валя? Боже мой! Неужели уже неделя, как не был у нее? А она-то… О чем только, наверное, не думает.

А Валя Родникова и впрямь вся извелась. Может, он в другую влюбился, этот милый дурашливый Федюшка. Что в самом деле произошло? Уже целую неделю нет и нет его! Девушки и молодухи у колодца пересмеиваются: «Федька Черпачок, слыхали, бригадир, хи-хи-хи». Ну и что? Разве из-за этого он не должен больше приходить к ней? Тракторист ли, бригадир ли, да кем бы Федя там ни был, он прежде всего ее любимый, и все тут. И знать она больше ничего не хочет. А его нет и нет. Иногда, когда сердце от тоски будто из груди выскочить хочет, накинет Валя полушалок, выбежит за ворота, но… Безутешная пустота! Затаит свою печаль и грустная вернется в избу.

— Не заболела ли? — в который раз спрашивает мать. Значит, заметила ее настроение. Ой, влечет ее, сил нет, как влечет к этому парню! Раньше она и представить себе не могла, что так сильно, так безмерно можно полюбить.

Еще года не прошло, как Федя яблоками девчат угощал. Всех угощал. И как-то вдруг, сам сейчас не поймет, как это случилось, обнаружил, что Валя Родникова совсем не такая, как остальные. Свежа, румяна, как то яблоко наливное, только что с ветки сорванное. И весь мир в ней одной сфокусировался… Валя вздрагивала от жаром пышущих слов Феди и в каждой клеточке своего тела ощущала блаженное, неизведанное доселе чувство. Когда позже подружки говорили ей, что Федя в общем-то не очень красивый, рыжеват, веснушки, она твердо отвечала: «Ну и что, а все же он лучше всех!»

Как неизмеримо долго тянулся для них день. С каким нетерпением ждали они вечера, чтобы встретиться и в сотый раз нашептывать друг другу слова любви. А теперь неделя прошла. Подумать только — целая неделя. Нет, такое дольше вынести невозможно.

Наконец-то… Точно! Слабый, еле различимый стук, как будто птичка клювом в окно стучит. Но чуткое ухо Вали уловило его. А острый глаз узнал сразу в глубоких вечерних сумерках родной силуэт. У Вали моментально улетучилась досада, забылись все слова упрека, которыми она хотела встретить Федора, обвинения в черствости, в неверности даже. Они берутся за руки и, оглянувшись, быстрыми шагами направляются в проулок между садами, привычным путем идут к речке и вдоль берега, где длинные прутья вербы уже усажены серенькими пушистыми комочками и дышат пряным весенним ароматом. И только тут наедине вновь всплывает вся тоска, печаль, обида, все пережитое в эти дни.

— Ну почему? — всхлипывает Валя. — Почему ты?.. Разлюбил? — Больше у нее нет слов, глаза утопают в слезах. — Люди говорят… ты за… счетоводкой в конторе… ухаживаешь.

— Глупышка ты, моя милая, клянусь тебе… — шепчет Федор.

Должна же она понять, что не может он, как раньше, как все другие парни, стоять с девушкой за углом, шутить, шептаться, миловаться. Ведь он теперь… у него ответственность. Но пусть она не беспокоится — любовь его не померкла, не поблекла.

— Валюша, сердце мое, звездочка моя, да за кого ты меня принимаешь? Чтобы я… Чтобы тебя?..