Далекие журавли

У входа в колхозную контору, в глубокой луже Мунтшау долго очищал и смывал грязь с резиновых сапог. Дождь исступленно барабанил по его согнутой спине. «Как хорошо, что сберег эти сапоги, — улыбнулся Мунтшау, проводя ладонью по гладкой, скользкой поверхности голенищ. — Пожалуйста, пригодились, голубчики!» Одиннадцать лет назад, когда, вынужденный расстаться с шахтой, Мунтшау приехал в эти края, то тут же забросил столь необходимую для горняков и шахтеров обувку на чердак. Разве полагал он, что эти добротные горняцкие сапоги могут понадобиться в истомленной зноем, пыльной степи? И вот… Поистине, никогда не знаешь, что ждет тебя впереди.

— Разбудишь, если что… — устало бросил Мунтшау Леонову и прошел в свой кабинет.

Ноги он передвигал уже с трудом. В голове гудело. Глаза слипались. Лицо заострилось, осунулось. Дышал он тяжело, отрывисто, со свистом, будто воздух в его больных легких ударялся о каменную стенку и с хрипами выталкивался назад. Стародавняя, запущенная хворь, причинявшая ему немало мук…

Мунтшау с трудом стащил сапоги, поставил их рядом, бросил сверху портянки. Едва он, задыхаясь, плюхнулся на диван, как взахлеб задзинькал телефон. Мунтшау заковылял к столу.

— Алло!.. Да, да, это я, Мунтшау… Что вы, Афанасий Павлович, боже упаси… Пока еще держимся на поверхности. Нет, нет, спасибо, не тревожьтесь. Ну, уж если приспичит, конечно, сами «караул!» закричим. Пока терпимо… Думаю, обойдемся… Хорошо, договорились… Всего доброго!

«Да-а… беспокоится Соколов, — подумал Мунтшау, — тоже не спит. А сколько таких забот у секретаря райкома?..»

Заскрипели, застонали пружины в диване. Мунтшау улегся поудобней. В его воспаленном мозгу вспыхивали обрывки мыслей. «Хоть бы насосы не отказали… Интересно, прорыла Герда канавы до оврага или… Ах, Герда, Герда!..»

Все вокруг шумело, гудело, плескалось, чавкало. Четвертые сутки бушевал ливень… В сознании Мунтшау все перепуталось, смешалось, и он уже не знал, откуда этот однообразный, осточертевший гул; то ли это шумит в нем самом, в его усталом, разбитом теле, то ли за окном, то ли где-то далеко-далеко, там, где в бездонную пучину стремительно летит подъемная клеть и стальные канаты; точно стометровые струны, вызванивают гулко и протяжно…

Вдруг тихий, серебристо чистый звон на мгновенье отчетливо ворвался в этот тягостный гуд, как бы перекрыл его, и нежные девичьи пальцы робко и приятно коснулись запавших щек Мунтшау…

2

Фельзингер брел, глубоко увязая в месиве из снега и глины. В густой темноте он не видел, куда ступает, лишь смутно улавливал в тоскливом, удручающем гуле ливня смачно чавкающие звуки под резиновыми сапогами. За спиной, словно сквозь тускло-серебристый занавес, зыбко мерцали огни поселка. Фуфайка давно уже насквозь промокла; Фельзингер чувствовал, как тяжелая, ледяная влага просачивалась через свитер и рубаху и неприятно обжигала потное, разгоряченное тело. «Ничего, — успокаивал он себя. — Как-нибудь перетерплю».

Фельзингер возвращался от Бретгауэров. В ушах его до сих пор стояли причитания старой супружеской четы. До чего же беспомощными могут быть иные люди, очутившись в беде! Дядюшка Иоганн со своей почтенной женой уже настраивались на то, что окажутся погребенными под стенами собственного дома, хотя на фронтоне едва обозначилось лишь несколько трещин. Правда, в таких случаях лучше не мешкать, одному богу ведомо, что может в следующую минуту натворить вода. Пока Фельзингер вместе с шофером погрузили весь — до последней тряпицы! — скарб стариков на машину, обоих прошиб пот.

Фельзингер вошел в проходную ремонтной мастерской, где у телефона дежурил Федя.

— Ну, где еще горит?

Федя, рослый, крепкий парень с взлохмаченной модной гривой, приглушил транзистор, из которого ошалело рвался хриплый шлягер, и широко улыбнулся:

— Полный порядок, Владимир Каспарович!

— Хм… Неужели полный?

Фельзингер снял с себя тяжелую, будто свинцовую фуфайку, повесил ее на гвоздь, возле докрасна раскаленной железной печки, облегченно потянулся. В это время оглушительной трелью залился телефон. Федя поднес трубку к лохматой голове, уставился на Фельзингера, глаза его вдруг расширились, округлились.

— Там… там… у канала…

— Что-о?! — Фельзингер вырвал из рук Феди трубку, хрипло закричал: — Где?.. Где, черт побери?.. Возле моста?! — Он швырнул трубку и сорвал с гвоздя обволокшуюся паром фуфайку.

Случилось непредвиденное и самое худшее. К весне все шлюзы Сырдарьи обычно прочно закрываются. Лишь отдельные ручейки, извиваясь, текут на дне канала. Теперь же канал переполнился талой и дождевой водой. Кому-кому, а Фельзингеру хорошо известно, как страшен сейчас прорыв дамбы.

У моста были уже в сборе все аварийные бригады. В нескольких шагах от основания моста вода клокотала, бурлила во мраке, хлестала через плотину. Тесно, плечом к плечу, по обе стороны образовавшейся бреши стояли люди и торопливо сгребали, сбрасывали землю в воду.

Напрасные усилия. Неужели они этого не понимают? Фельзингер побежал назад, к машине.

— Слышишь, Зеер? Давай за горючим! Живо доставь бочку!

Вскоре в темноте ночи вдоль дамбы запылали костры. Тускло поблескивала черная, как нефть, вода в отблесках неровного света. Неистовый напор пробил брешь в дамбе шириной в четыре метра, вода продолжала стремительно размывать края. Серьезную оплошность допустили строители моста. Его соорудили лишь в прошлом году и при закладке бетонного основания громоздкой техникой сильно разрыхлили верхний плотный слой грунта. Вода теперь легко разрушила слабую, неутрамбованную насыпь и прорвала дамбу.

Фельзингер быстро поднялся на гребень дамбы, оценил обстановку. Брешь ширилась на глазах, разрастаясь в обе стороны и неумолимо приближаясь к основанию моста. Да-а… нужно срочно что-то предпринять. Скорее остановить воду, иначе потом никакими силами ее не удержишь. Дрожащее пламя костров ярко освещало Фельзингера на гребне насыпи, высветляя его высокую, ладную фигуру под низко нависшим аспидно-черным ночным небом.

— Аблязимов! Ли! Зеер! Вилли! Цой! Касимов!.. — хриплым голосом перекрикивал Фельзингер гулкое клокотанье воды.

Человек тридцать — все, как на подбор, здоровые, сильные мужчины — тотчас окружили его. Фельзингер запахнул фуфайку, застегнул все пуговицы, раскинул руки, как крылья, и бросился в беснующийся поток. Остальные последовали было за ним, но их остановил донесшийся из темноты окрик:

— Наза-а-ад!..

На место происшествия примчались Мунтшау и Леонов. Председатель пригрозил кулаком:

— Вы что, совсем спятили?!

Покорители Голодной степи часто имели дело с разрушительной силой воды, особенно в первое время, когда и каналы, и многочисленные арыки укреплялись просто обыкновенной земляной насыпью. Прорывы воды тогда были едва ли не повседневным событием. В таких случаях обычно долго не раздумывали. Одни бросались в воду и образовывали плотную живую стену, телами закрывая брешь, а другие заделывали эту брешь или быстро сооружали новую насыпь. Трудного в этом ничего не было, все происходило обычно в жару, под палящим солнцем. Но теперь… Мунтшау невольно поежился, почувствовал озноб, когда увидел Фельзингера, стоявшего по самую грудь в ледяной, бурно вскипавшей воде.