Далекие журавли
Шрифт:
— Знаешь ли, — сказал ей как-то муж, выключая телевизор: наступили доверительные четверть часа перед кем, как лечь спать, — на днях я сидел в автобусе напротив пожилой женщины, ничем не примечательной и весьма скромно одетой. На ней не было ничего такого, что могло бы броситься в глаза, за исключением чудесного бриллианта на пальце. И странно, у меня было такое чувство, что это дорогое кольцо подходило этой женщине куда больше, чем какая-нибудь несуразная шуба и дохлая чернобурка на голове.
На следующий день она сняла со сберкнижки свои сбережения и поспешила в ювелирный магазин. Решительно отбросив стыдливость, она попросила маленькую зубчатую звездочку,
Вечером, после того как дети отправились на покой, она протянула мужу свою левую руку с нежно мерцающей звездочкой.
— Посмотри, — сказала она, — не правда ли, красиво?
Бросив испуганно-недоверчивый взгляд на кольцо, муж озадаченно спросил:
— И сколько… и сколько же оно… стоит?
— Пятьсот, — ответила она, смущенно улыбаясь.
— Чистое безумие! — пробормотал ошеломленный муж и сердито погасил папиросу в пепельнице.
Жена созерцала свою маленькую, ярко сверкающую звездочку, и радостная, чуть лукавая улыбка не сходила у нее с лица.
Перевод Ж. Шлишевской.
ЭЛЬЗА УЛЬМЕР
ЧАСЫ БЬЮТ ТРИ…
Рассказ
Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять…
Уже десять… Проклятье! Когда же придет врач? Подумать только — два ничтожных фурункула могут загнать человека в постель! Да, не зря Ленька предостерегал: «Санька! Ты же заработаешь воспаление легких!»
«Ни черта я не заработаю!» — ответил он ему тогда, думая только о Регине, о том дне, когда он взывал то ли к богу, то ли к ее и своей судьбе: сам не понимал — к кому. Он стоял в тот день у постели Регины, его пересохшие губы шевелились, но так и не издали ни звука. Никакие мольбы не спасли ее!
…В пятницу друг Ленька Бояркин пригласил его после работы на пасеку отца помочь старику отремонтировать домишко. Он сразу же согласился, потому что с тоской думал о том, куда себя деть в предстоящие, ничем не заполненные, а потому бесконечно длинные, выходные дни.
На мотоцикле они сначала заехали в Ленькину деревню неподалеку от города и, захватив необходимые старику вещи и инструменты, отправились дальше в горы. Александр с сомнением смотрел на возвышающиеся вдали вершины — сумеют ли они добраться до пасеки на мотоцикле? Дорога долго петляла по узкому ущелью и привела к скале, похожей на мирно спящего, огромного грустного медведя. Здесь она разветвлялась.
Они повернули вправо. Мотоцикл то и дело подпрыгивал, бросался из стороны в сторону, будто норовистая лошадь, и порой казалось, что он вот-вот с шумом прыгнет с каменистой дороги в густые заросли барбариса и шиповника. Но ущелье неожиданно расширилось, превратившись в небольшой луг, где и приютилась пасека. Ульи в несколько рядов стояли возле домика, из которого вышел невысокий, сухонький старичок, радостно поприветствовавший их. Из-под высокого, изрезанного морщинами лба на Александра дружелюбно смотрели Ленькины глаза, но уже поблекшей от возраста голубизны. Ленька с доброй улыбкой обнял старика.
— Мой отец Анатолий Степанович, властелин и повелитель сей пасеки. А это мой друг — Александр Руманн, гений нашего… — Ленька умолк под откровенно язвительным взглядом Александра и великодушно продолжил: — Он тоже согласен, отец, стать твоим подданным
на весь день…«Б-и-и-м!»
Уже половина одиннадцатого… Ох, как трещит голова… Как будто сдавлена мощным прессом… Еще вчера он работал как заведенный. Ленька едва поспевал за ним и, когда настал полдень, вконец измученный повалился в траву. А он взял пустое ведро, большой старый ковш и пошел к роднику. Его крепкое тело блестело от пота, под загорелой кожей перекатывались мышцы… Солнце жгло так яростно, словно хотело испытать всю силу своих лучей; самозабвенно стрекотали кузнечики, хором прославляя жизнь; воздух был тяжел от аромата цветов и трав, мягким, сказочно ярким ковром выстилавших луг, а вдали тонко и нежно звенела песня какой-то птахи… Над всем этим солнечным голубовато-зеленым миром витал сладкий запах меда. Без устали трудились пчелы. Все дышало, жило и радовалось, будто было создано навечно. Только ее, его Регины, больше не было…
Он жадно глотал ледяную воду, пока холодом не стянуло скулы и не заломило в висках. Тогда он осторожно, стараясь не замутить родника, начерпал ковшом полное ведро прозрачной воды, легко поднял его и с наслаждением вылил себе на голову и покрытые потом плечи.
— Санька! Ты же заработаешь воспаление легких! — испуганно закричал Ленька, еще в детстве хорошо познавший коварство этой ледяной горной воды, так манящей в жаркий день…
— Ни черта я не заработаю!
Он чувствовал себя столетним старцем, которого цветущий, ликующий мир вокруг раздражал, оглушал, напоминая о том, что лучшее из его жизни ушло безвозвратно… Старец в теле атлета! Это раздвоение его «я» было непонятно, расслабляло его, вызывало бесконечные ранящие воспоминания…
Он заработал-таки эти отвратительные фурункулы и… живет. И завтра, и послезавтра, и целую вечность он будет жить…
Гломерулонефритис малигна. Это тебе не жалкое воспаление легких, не говоря уже о заурядных фурункулах.
Один… два… одиннадцать…
Гломерулонефритис малигна. Рак почек. Чудовище, которое поглотило ее. Он все еще до конца не верит в это, хотя с тех пор прошло уже три месяца. Он верит в стройную, загорелую, здоровую Регину того времени, когда они поженились… Она живет в нем. Она должна жить, потому что он не может без нее! Ее спокойный, мечтательный характер, вся ее сущность уравновешивали его резкость и жесткость. Без нее он медленно дичает…
Ох, голова… Даже не знаешь, как удобнее лечь с этими паршивыми гнойниками на затылке! А надо, конечно, лежать спокойно и попытаться заснуть. Воспоминания — это ловушка, они доведут его до безумия. Особенно сегодня, когда в голове гудит, словно в пустой железной бочке. Когда ты один на целом свете, когда знаешь, что ничто в твоей жизни уже никогда не встанет на свое место… Вместе с нею он мог все — это он теперь знает точно. Один же он — словно колосок на ветру, несмотря на свою медвежью силу, которая всегда так ее восхищала.
Динь-динь!.. — зазвенел над дверью звонок.
— Войдите!
Голос его звучит хрипло и глухо, но ему кажется, что он гулким эхом отозвался в каждой клеточке мозга. Он зажал руками уши, словно надеясь этим приглушить боль, поэтому до его слуха дошли лишь последние слова девушки в белом халате, склонившейся над ним:
— …себя чувствуете?
В ответ он неопределенно мотнул головой, потому что боялся своего голоса, который мог снова растревожить невыносимую боль. Он поднялся медленно, осторожно. Врач молчала, только внимательно следила за каждым его движением. Он показал пальцем на свой затылок и сказал: