Далекие журавли
Шрифт:
— Я это и сам прекрасно знаю, — пробурчал он тогда ему в ответ.
— …Иногда в своем изобретательстве ты кажешься мне излишне усердным. Эти станки создавали головы поумнее твоей, — высказался Зайцев в другой раз.
— Голова хорошо, а две лучше… — возразил он. И хотя подобные разговоры оставляли в его душе неприятный осадок, он не бросал своей рационализаторской работы. До тех пор, пока случай не показал, что.
Снова бьют часы. Сколько уже? Бог ты мой! Уже два часа!
Головная боль немного утихла, так что можно спокойно поразмышлять. Глупейшая история — эти фурункулы. Парни могут подумать, что он попросту сдрейфил. Ведь даже Ленька говорил ему на пасеке:
— Я бы на твоем месте крепко призадумался… Должен сказать тебе начистоту: это эгоизм! Извини меня,
Друг смотрел ему в глаза строго и осуждающе.
«Завтра, — подумал тогда он, — завтра я поразмыслю обо всем на свежую голову».
В субботу он пришел домой поздно, смертельно усталый, и сразу повалился на кровать, с которой не встает вот уже второй день.
Какая мерзкая полоса жизни… Но ты должен преодолеть ее, мой друг!
Честно признаться, ты повел себя, как настоящая свинья. Да, да, как свинья. Однако Эвальд тоже хорош!.. Жаль только, что он этого не понимает, вернее, не хочет понять… Ох, голова снова раскалывается от боли!.. Но врач же оставила здесь таблетки. Нужно их проглотить и отправиться в путь. Часы бьют три… До четырех он будет на месте.
— Вот он я! Дайте же волю своему гневу и возмущению, осуждайте, карайте, словом — делайте со мной что хотите. Это я, Александр Руманн, о котором вы все, наверное, думаете, что он трус.
Когда он открыл дверь кабинета главного механика у Петра Ивановича округлились глаза.
— Фурункулы на затылке. У меня больничный. Пришел на собрание.
Лицо главного механика светилось откровенным, глубоким сочувствием. Да, он, Александр, выглядит неважно: забыл побриться, а под глазами — черные тени. Видимо, у старика огромное желание отправить его домой… Пальцы Петра Ивановича нервно барабанят по столу. Может быть, он хочет направить его к Гернеру, секретарю комсомольского бюро цеха, потому что сам, как всегда, по горло завален делами? Нет, Петр Иванович так не сделает, это он знает точно. Он и сам мог бы пойти к Гернеру, если бы не нужно было говорить об этих проклятых фурункулах. В трудную минуту идут к друзьям, а старик всегда был ему хорошим другом.
— Что ж, хорошо. Подожди здесь, я сейчас приду.
Александр осторожно прислонился головой к стене и закрыл глаза. Комната с голубыми крашеными стенами и многочисленными стульями вокруг массивного стола тотчас исчезла. Он снова был наедине со своими мыслями…
Доволен ли ты тем, что притащился сюда? Не будешь ли ты выглядеть смешным? Что значит какое-то собрание в сравнении с жизнью и смертью? Хорошие и плохие, глупые и умные — все мы равны, когда приближаемся к границе небытия, которую вынуждены однажды переступить. Каким важным кажется себе человек в повседневной жизни, как мужественно воюет со своими ветряными мельницами… Честность, добросовестность, целеустремленность — это все мишура человеческой души, которая разлетается, стоит лишь перейти роковую черту. Человек лишь пылинка на истоптанной дороге жизни, ничтожество. Каждый сам по себе…
Каждый сам по себе? А как жилось и думалось тебе, когда рядом была твоя Регина?..
— Идем, Саша!
Он даже не заметил, когда вошел Петр Иванович. Помедлил, потом тихо поднялся со стула и пошел за шефом.
Он едва не зашатался, как от удара, увидев серьезные лица своих ребят, тех, с кем каждый день бок о бок работал, шутил, ругался, жил… Еще никогда так много глаз не смотрели на него сразу все вместе. И пусть бы в этих глазах были насмешка, злость — ему было бы легче, потому что именно этого он ожидал. Но глаза были строги, грустны и озабоченны. Как глаза Регины, когда ее взгляд в последний раз остановился на его лице.
— Саша, ты не имеешь права отчаиваться… Верь мне, жизнь — это чудо! Пока мы здоровы, мы не осознаем этого в полной мере. Тебе еще многое надо успеть
сделать, подумай об этом крепко. Высшее образование тебе просто необходимо. Я могла бы помочь тебе…Это был их последний разговор. Прощание.
Губы его пересохли, он судорожно проглотил застрявший в горле ком… О это множество лиц с е е глазами. Они уже все решили!
Он опустился на подставленный кем-то стул и застыл в молчании. Ребята собрались в раздевалке, прямо в рабочей одежде, расселись кто куда.
— Итак, мы можем начать наше открытое комсомольское собрание… Слово имеет Петр Иванович…
Это Гернер… Он слишком красив для настоящего мужчины. Но, впрочем, неглупый малый…
— Речь, в общем, идет о следующем. Как вы знаете, месяц назад нам очень не хватало фиксаторов для изготовления каркасов бетонных плит, потому что мы стали строить больше жилых домов. Наш цех не мог удовлетворить спроса на них, хотя все прессы были загружены полностью. Необходимо было как-то решить эту проблему. И решение было найдено Александром Руманном. Изобретенный и изготовленный им штамп дал возможность в шесть раз повысить производительность наших прессов и, значит, поставлять необходимое количество фиксаторов. Но… произошло что-то непонятное… Александр уничтожил этот штамп. На мой вопрос, почему он так поступил, он ответил, что мы еще не способны, так сказать, морально не подготовлены к тому, чтобы работать с высокопроизводительной техникой. Я знаю, что этот пресс, мягко выражаясь, не слишком хорошо обслуживал Эвальд Рожинский. Убежден, что поломка произошла именно из-за его халатности. Руманну пришлось пресс ремонтировать, и что-то между ними произошло… Я хотел бы, чтобы все высказались по этому поводу.
Старик так огорчен… Видимо, относительно меня все уже действительно решено, меня просто хотят выставить. Ну и черт с ними, слесари везде требуются! Но к чему тогда это собрание? Ах да, сначала немного повоспитать… Гернер предоставляет слово Галине. Эта… со своими небесно-голубыми глазами… знает все и ничего. Как в сказке.
— Я даже не понимаю, как такое могло произойти в нашем коллективе. Ведь Александр комсомолец! Возможно, он не понимает, что от внедрения его новшества зависит выполнение плана? Мне кажется, он тогда думал о чем-то другом, потому и спустил удила… А Эвальду, конечно, не мешало бы побольше чувства ответственности! Мы им обоим должны уделить особое внимание. Это наш долг. Я все сказала!
Ах, умница-разумница, воспитательница Галка!
Возьму ребенка на руки
И понесу гулять…
— Что за чушь ты говоришь! Александр и Эвальд не грудные младенцы, а мы не няньки. Речь здесь идет о другом чувстве долга… о чувстве ответственности, которого нет у обоих… Особенно у Эвальда. У него руки отдельно от мозга работают!
— Пожалуйста, без оскорблений!
— Ладно, не буду… Спокойно, Эвальд! Не волнуйся. Это правда, которую ты наконец-то должен проглотить. Ты всегда тянешься за длинным рублем. Ведь говорил тебе Саша, что пресс не выдержит, если нагрузка резко возрастет. Он три дня сам испытывал его. Ты все это прекрасно знал!.. Подумать только, сколько времени мы теряем из-за таких работников! Я, например, вполне понимаю ярость Руманна. Ведь прессы… наша собственность, их создавали руки рабочих! А приходит такой Рожинский… И маленький камень опрокидывает большую карету — говорит пословица.
Это Сережа-беленький… Потому что в цехе есть еще один Сергей. Совсем не думал, что он может быть таким энергичным оратором. Но и моя вина тоже…
— Мне кажется, что Сергей судит слишком строго. Эвальд всего два года работает у нас. Хотя, конечно, за это время он мог бы научиться и большему. Я не знаю, думал ли он о длинном рубле, когда стоял за прессом, но его чувство ответственности было далеко не на должном уровне. Это ясно. Однако я не понимаю Александра! Как он мог позволить себе такое? Непостижимо! Так может поступить только эгоист. Руманн и поступил как эгоист: товарищи по работе, общее задание — ему на все было наплевать. Такие горе-специалисты приносят больше вреда, чем пользы.