Дама с собачкой и тремя детьми

– Алёша, ты меня не жалей, - попросила она.
– У меня на сердце сейчас тепло, тепло...

Дома её ждали две телеграммы от мужа. Одна: "Надеюсь встретить 27-ого. Очень соскучился." Другая: "Выезжай немедленно. Ждём, целуем." Наутро пришла третья: "Телеграфируй выезде. Жду". Похоже, сестре мужа показались подозрительными её отлучки, и она отправила донос.

Предупредив родных, что идёт в редакцию "Русской мысли", Лидия Алексеевна отправилась за корректурой Чехова. Узнав, что она побывала в клинике, все сотрудники стали расспрашивать её о состоянии больного.

– Я слышал, что он очень опасен...
– сказал один.

– Плохо, что весна, - добавил другой.
– Вчера река прошла. Это самое опасное время для чахоточных.

Чахоточный... Она вышла из редакции расстроенной. Вчера Антон Павлович не произвёл на неё впечатления умирающего, а тут уверенно говорили о его близком конце. Что, если он и в самом деле умрёт? Не хотелось думать...

Идти в клинику было рано. Подойдя к перилам на Замоскворецком мосту, она принялась смотреть на ледоход. "Чахоточный...
– стучало в голове.
– Весна - самое опасное время..." Нет, он не умрёт! Допустить такое предположение, - всё равно, что броситься в реку с моста. От страха она чуть не выронила папку с рукописями. Прижав её, она поспешила в клинику.

– Нет, Антону Павловичу не лучше, - ответила на её вопрос медсестра.
– Ночью он почт и не спал. Кровохарканье, пожалуй, даже усилилось.

– Так меня не пустят к нему?

– Доктор велел пустить, - неодобрительно поморщилась медсестра.

Лидия Алексеевна сорвала бумагу с купленных по дороге цветов: это были розы и ландыши.

– Но ведь этого нельзя!
– возмутилась медсестра.
– Неужели вы не понимаете, что душистые цветы в палате лёгочного больного недопустимы?

– Если нельзя, - испугалась посетительница, - так оставьте их... оставьте себе.

– Раз принесли, покажите ему, - смягчилась та.

В палате её встретили те же ласковые, зовущие глаза. Взяв букет, он спрятал в нём лицо и прошептал:

– Все мои любимые.

– Но этого, Антон Павлович, никак нельзя, - вмешалась медсестра.
– Доктор не позволит.

– Можно, - сказал он.
– Я сам доктор . Поставьте, пожалуйста, их в воду.

С упрёком взглянув на посетительницу, медсестра вышла за водой. Между прочим, Чехов не терпел срезанные цветы, и когда ему дарили букеты, всякий раз выносил их в другую комнату.

Лидия Алексеевна села возле постели больного.

– Вы опоздали, - упрекнул он, слабо сжав её руку.

– Нисколько. Раньше двух мне не приказано. Сейчас ровно два.

– Сейчас семь минут третьего, матушка. Я ждал, ждал...

Пока он разбирал принесённую ею увесистую папку, она рассказывала о своём посещении редакции.

– Неизданные статьи Толстого? Последние? Прочту с удовольствием. Я не разделяю. ..

– Нельзя вам говорить!

– Когда вы едете?
– тихо спросил он. - Сегодня. -Нет! Останьтесь ещё на день. Придите ко мне завтра, прошу вас. Я очень прошу.

Она достала три телеграммы мужа и протянула ему. Он долго их читал.

– По -моему, задержаться на один день можно. Останьтесь. Для меня.

– Антон Павлович, не могу, - тихо покачала она головой. Сообщи она мужу, что задерживается, он сегодня же выедет в Москву. А если не выедет, какой приём ожидает её дома? Узнав же, что она виделась с Чеховым, он никогда этого не простит. От семейного мира не останется следа. Их жизнь превратится в ад. Дети пострадают первыми. А ради чего? Ради лишнего визита в клинику длиной в три минуты...

– Значит, нельзя, - вздохнул Чехов.

– Не владею я собой, прошу невозможного... Слаб я... Простите.

Вошёл врач.

– Мне это не вредно, - указав на цветы, твёрдо сказал больной.

Она встала, собираясь уйти; плохо соображая из-за волнения, что делает, стала собирать в папку принесённые ею бумаги и книги. Чехов шутливо заслонил обеими руками цветы. Опомнившись, она смущённо положила рукописи назад. Взяв больного за руку, лежавшую поверх одеяла, шепнула на прощание:

– Выздоравливайте, - и быстро пошла к выходу.

– Лидия Алексеевна!
– окликнул её Чехов.
– В конце апреля я приеду в Петербург. Самое позднее, в начале мая.

– Ну, конечно, - иронически заметил врач.

– А до тех пор будем писать друг другу, - пообещала она и бросилась вон. "Только один день!..." И она отказала. Даже такого пустяка, как остаться на один день, она не смогла сделать для него!

Приятель Чехова, заглянувший к нему на следующий день, вспоминал: "... в помещении, где находился Чехов, было ещё двое больных, и это стесняло свободу беседы." Лидия Алексеевна о посторонних не упоминает.

"Помещение светлое, высокое, просторное. Чехов лежал на койке в больничном халате, заложив руки за голову, и о чём-то думал. Сбоку, вровень с кроватью помещалась предательская жестяная посудина, прикрытая чистым полотенцем, куда он изредка откашливался. С другой стороны столик, и на нём пачка писем, чья-то толстая рукопись и вазочка с букетом живых цветов. Увидев меня, он поднялся с кровати, протянул исхудалую руку и улыбнулся своей милой, доброй чеховской улыбкой. Я сел рядом на стул.

– Ну что, Антуан, как дела?

– Да что, Жан, плохиссиме! Зачислен отныне официальным порядком в инвалидную команду... Впрочем, медикусы утешают, что я ещё долго протяну, если буду блюсти инвалидный устав... Это значит: не курить, не пить... ну, и прочее. Не авантажная перспектива, надо признаться!
– И его грустное, утомлённое лицо стало ещё грустней.

Чтобы переменить разговор, я обратил внимание на толстую рукопись, лежавшую на столике.

– Это один юнец мне всучил... Начинающий писатель... Просил проштудировать. Поди, думает, нивесть какая сладость быть русским писателем!

Оба коллеги - беллетриста понимающе усмехнулись.

– А это от кого?
– кивнул я на букет, украшавший больничный столик.
– Наверно, какая-нибудь поклонница.

– И не угадали: не поклонница, а поклонник... Да ещё вдобавок московский богатей, миллионер.
– Помолчав, он горько усмехнулся.
– Небось, и букет преподнесёт, и целый короб всяких комплиментов, а попроси у этого самого поклонника десятку взаймы, - ведь не даст! Будто не знаю я их... этих поклонников!

Без сомнения, горестные слова вырвались у него при воспоминании о вчерашнем отказе Лидии Алексеевны. Но вспоминалось ему и про Суворина, уже укатившего из Москвы. Многолетний друг и покровитель, прекрасно сознававший значение Чехова и многое сделавший для него, да к тому же литературный воротила и миллионер, он мог бы помочь материально вечно нуждавшемуся писателю, но - "и десятки взаймы не даст". Прав Щеглов: "Сколько всяких ... сочувственников окружало его больничную койку, и среди этой пёстрой толпы... не нашлось ни единого, который бы догадался позабыть на больничном столике чек на необходимую сумму для поездки за границу (в какую-нибудь тёплую страну вроде Египта)".