Дар

Ага, сработало. Дверные петли завизжали, наружу выглянул старик. Весь лысый, разве что брови торчат седыми лохмами. В облезлой телогрейке, на ногах старые валенки, подшитые кожей.

Увидел нас с Афедиэлем, посмотрел на ящик у моих ног. Буркнул:

— Гляди-ка, ажно в сени мертвяка тащат, ироды. Совсем стыд потеряли. Погодь, ключи возьму от сарая.

Старик зашаркал с крыльца, повозился в сарае, вернулся с тремя лопатами. Одну оставил себе, две воткнул в землю:

— Ну что ж, служивые, пойдём. Закопаем вашего покойничка.

Если Ворсовский там, в ящике, ещё живой и это слышал, он точно коньки от страха откинул. Да любой бы кирпичей наложил.

— Погоди, — говорю, — дедушка. Давай-ка сперва ящик в твой сарай занесём. А там уж решим, закапывать или нет.

— Погоды-то уж не зимние, — буркнул старик. — Завоняет.

— Давай на спор? — говорю. — Сейчас его в сарай занесём, крышку откроем. Если покойник не встанет, я тебе денежку дам.

Я достал из кармана монету, показал старику.

— А если покойничек поднимется, — говорю, — ты нам яичницы нажаришь и ночевать пустишь. Идёт?

Дедок почесал бороду. Усмехнулся:

— Готовь денежки, сударь.

Затащили мы ящик в сарай, старик крышку отковырнул. Я стянул мешок с лица Ворсовского. Блин! Лежит весь синюшный, не дышит. Воздуха, наверное, не хватило…

Афедиэль прижался ухом к его груди, говорит мне:

— Сердце не бьётся! Билось только что, а теперь нет! — и за уши схватился.

— Отойди, — я отпихнул его в сторону. Вытащил из кармана сюртука платок, накинул на открытый рот Ворсовского. Брякнулся на коленки возле тела, подтянул рукава, сложил ладони, уткнул ему в грудь.

Зря, что ли, я проходил курсы оказания первой помощи?

Раз, два, три… Выдох. Раз, два, три… Выдох. Дыши, блин! Дыши!

Раз, два, три… Ворсовский вздрогнул. Я пощупал ему сонную артерию. Есть пульс. Ворсовский вздохнул, я приподнял его за плечи. Он открыл глаза.

— Ох ты ж, — старик перекрестился. — Чудеса…

Я поднялся на ноги, отряхнул коленки. Фух-х-х. Потное это дело — реанимация. Аж взмок весь.

Старик глядел на меня, открыв рот. Полукровка Афедиэль сказал:

— Ну что, пошли в дом? Яичницу жарить?

Дедок кивнул. Сказал:

— Покойничка здесь оставите? Али тоже… в дом потащим?

— Он теперь живой, — отвечаю. — Жарь на всех.

Глава 36

Мы втащили Ворсовского в дом. Он шатался, кашлял и еле переступал ногами. Так что мы его вдвоём с Федькой кое-как проволокли по ступенькам на крыльцо. Затащили в сторожу, на лавку усадили. Он к стенке привалился, кашляет. С виду — оживший покойник, страх смотреть.

Ещё бы, полежи-ка в ящике, где даже дырок для воздуха не проделали как следует. Хорошо хоть, крышка была неплотно приколочена. А то бы никакая скорая помощь не спасла.

Я велел Федьке ожившего покойника держать, а сам стянул с печки лоскутное дедово одеяло. Завернул Ворсовскому ноги, подушку приткнул под спину. Блин, хоть бы не помер. А то зачем тогда всё это? Зря, что ли, я карьерой рисковал, с надзирателями дрался. Зубкова оскорбил смертельно. Ходу назад нет теперь.

Командую:

– Дедушка, чаю нам завари покрепче. Да яичницу сготовь. Видишь, покойничек нестабилен.

Дедок поглядел на Ворсовского, перекрестился ещё разок, и пошаркал готовить яичницу. Я подождал, пока он выйдет. Нет, меня предупредили, что кладбищенский сторож работает на полицию. Что он типа тайный агент. Хотя с виду — обычный старый хрыч. Но лучше при нём лишнего не болтать. Так, на всякий случай. Меньше знаешь — крепче спишь.

— Афедиэль, — говорю, — иди-ка, помоги старичку. Дров наколоть, печку растопить, яйца из-под курицы вытащить… Да не торопитесь там, понял?

Федька кивнул:

— Будет сделано, господин.

— Не зови меня господином.

— Слушаю, господин.

Полукровка шмыгнул за стариком в сени. Мы остались с Ворсовским вдвоём.

Народоволец согнулся на лавке, закашлялся. Долго кашлял, хрипел, за рёбра помятые держался. Отдышался кое-как, говорит:

— Господин, значит… Ты зачем меня сюда притащил, ваше благородие?

— А что, не надо было? — отвечаю. — Сейчас бы тебя Зубков в камере мордовал.

— Тебе жалко, что ль? Не тебя мордуют.

Вот и поговори с ним.

— Ты бы сейчас трупом на леднике валялся, если бы не я, — говорю ему. — С номерочком на ноге.

— А тебе какая печаль? — Ворсовский опять закашлялся. Хрипит, надрывается, за рёбра схватился.

Блин, как бы и правда не помер. Перестарался с ним Зубков. И полечить нечем. Не врача же вызывать на кладбище.

— Может, и никакая, — отвечаю. — Да только попался я. Помнишь, в карцере тебе мороза убавил? Чтоб теплее стало?

Ворсовский зубы оскалил, типа — улыбается. Так себе улыбка получилась.

— Я-то думал, мне померещилось. Думал — помираю, вот и чудится всякое.

— Нет, не почудилось тебе, — говорю. — Я из жалости в карцере тепла прибавил. Так вот — это заметили. Донесли куда следует. Свои же и донесли.

Я махнул рукой, типа — эх, чего уж там.

— Сам знаешь, что сейчас творится. На государя на днях покушались, бомбу бросить хотели. Ладно ещё, повело, жив остался. Так теперь жандармерия вся на ушах стоит, хватают всех подряд, подчистую. Инородов сколько покрошили, ты бы видел - жуть просто. Начальство зверствует, требует всех найти, поймать, допросить. Из вас, арестантов, душу вытрясти с потрохами. Бомбистов на эшафот, остальных - в ссылку, на каторгу. А я тут, дурак, народовольцу помогаю.

— Так уж и дурак? — тихо сказал Ворсовский.

— А кто же ещё? Какая-никакая, а служба. Место хотя и в подвале, зато жалованье офицерское, все дела. Работа пыльная, зато у начальства на хорошем счету... был. И вот, пожалуйста! Да ещё донесли на меня, что я из инородов, только скрываюсь. Короче, попал я, как кур в ощип. Вот, бежать пришлось.

— А на кладбище меня тоже из жалости притащил? — говорит Ворсовский. И так спрашивает, будто ему всё равно, просто из любопытства.

Далось ему это кладбище. Второй раз интересуется.