Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

После Февральской революции мы с мамой переехали в город Чернь — мне надо было готовиться к поступлению в реальное училище, — а после Октября и большой дом, и наш флигелек, и все усадебные постройки были сожжены крестьянами.

Да, я жил со дня своего рождения и по февраль 1917 года, то есть целых девять лет, в елагинском имении. Но оно мне не принадлежало, и принадлежать не могло. Но как это доказать? В Тульском архиве не было и не могло быть документа, подтверждающего тот факт, что я не являлся наследником имения, в котором прошло мое детство. Письмо, нацарапанное коченеющими пальцами тяжелобольного отца, никого не убедило. И когда я, уже исключенный из партии общим собранием, вызван был на бюро райкома, секретарь его сказал сакраментальную фразу: «Все дворяне имели латифундии, так что вопрос с Муромцевым ясен».

И эти кому-то и когда-то принадлежавшие «латифундии» лишили меня партийного билета. Тут я и потерял почву под ногами. Обиделся. До того обиделся, что каждая жилка во мне дрожала. Сдавая дела по «Интернациональной литературе», не послушался Динамова, который хотел оставить меня литературным редактором русского издания до восстановления в партии. Не послушался и Михаила Ефимовича Кольцова — он тогда был председателем иностранной комиссии, — требовавшего, чтобы я апеллировал в Московскую контрольную комиссию, а если понадобится, то и в ЦКК. Закусил удила. «Не верите мне, ну и не надо. Не нужен вам, ну и ладно». И, мгновенно собравшись и не попрощавшись даже с друзьями, на которых была у меня глубокая обида, поехал «искать счастья» в Среднюю Азию — в пылающую жаром, сыпучую Туркмению. В конце концов, устроился в Чарджоу, работал как будто бы неплохо, но жестоко расплатился за легкомыслие… От тропической малярии умерла маленькая дочурка, Верочка… А когда я одумался, сердце отошло от обиды, комната в Москве была безвозвратно потеряна, а из Чарджоу до Москвы путь неблизкий. Ограничиться писанием пространных заявлений? Гм… гм… А может, и в Тулу поехать придется, разыскать людей, которые подтвердят, что я вовсе не верблюд… Да мало ли чего еще. Вот я и списался с Рязанским пединститутом и распрощался с Туркменией.

— …В Рязани остаться не смог, — говорил Дмитрий, — семью не хотели прописывать. Так вот и оказался в Пензе.

Сколько времени он ворошил свою жизнь? Да уж никак не менее часа. А Кабанов слушал не перебивая, не задав ни одного вопроса. Очень хорошо слушал. И когда звонил телефон, он коротко говорил в трубку «прошу попозже» или «я занят» и поощрительно кивал головой — продолжайте.

Только раз, когда негромко загудел телефон, стоящий на столике особняком от всех остальных, Кабанов знаком попросил Дмитрия подождать и сообщил кому-то на другом конце провода, что по этому вопросу как раз сегодня провел он совещание и может доложить Николаю Михайловичу, как только сводка будет готова. Дмитрий догадался, что на проводе товарищ Шверник.

— Я вам верю, — сказал Кабанов. — Круто судьба с вами обошлась. А вы малодушие проявили. Обиду в карман — и в Туркмению. Но давайте говорить напрямик. Как коммунист с коммунистом. Надеюсь, вы не перестали считать себя коммунистом? Вот это и должно стать отправной точкой нашего разговора. Так вот, помочь вам в самом главном я сейчас не могу. Решить ваш вопрос может только ЦКК. Значит, вам нужно быть в Москве. Сейчас это невозможно. Вступать в партию заново? Гм… Много еще до этого воды утечет. Мы же вас еще не знаем. Но отсекать таких людей, как вы, от всего воюющего народа нашего — непозволительно. Не-поз-во-ли-тель-но! Следовательно, нам предстоит решить, как и где вас использовать с самой большой отдачей. Фронт отпадает, поскольку вы инвалид. Итак, где же?

— Где угодно, Александр Федорович. В моем положении нельзя быть слишком разборчивым.

— Э-э… Вот это уже лишнее, — досадливо перебил Кабанов. — Если где угодно, то зачем вы пришли ко мне? Голова и руки нужны сейчас на многих предприятиях и в учреждениях. Но вряд ли вам имеет смысл пробовать свои силы, скажем, в коммунальном хозяйстве. Не лучше ли заняться искусством?

— Я там был. Но начальник отдела и смотреть в мою сторону не хочет. В театре резко сокращаются штаты. А Дом народного творчества закрывается.

— То есть как закрывается?

— Совсем. На время войны.

— Я этого не знал. Но вы, товарищ Муромцев, идите сейчас в отдел по делам искусств. Я почему-то убежден, что от вас больше не будут отворачиваться. И когда осмотритесь, пожалуйста, позвоните мне. Расскажите о своих впечатлениях. А теперь, простите, не имею больше ни минуты.

Поблагодарив Кабанова, Дмитрий вышел в приемную и, поймав на себе предупредительный взгляд секретарши — он пробыл у первого секретаря больше часа, — подошел к ней.

— Скажите, — спросил негромко, — эти два Степановых, что были у Александра Федоровича, родные братья?

— Что вы, просто однофамильцы. Генерал — начальник гарнизона, а тот, что с орденом, — директор велосипедного завода. А вы, значит, приезжий?

«Видимо, принимают за руководящую единицу», — весело подумал Муромцев.

— Теперь уже ваш, пензенский.

— Вот как! Ну, очень рада. Конечно, у нас теперь не так, как до войны. — И доверительно: — Ужас сколько этих эвакуированных. Не знаем, куда и деть. Вы-то хорошо устроились? В гостинице? Правительственный у нас там вполне приличный.

А ведь в самую точку попала: жил в правительственном номере целые сутки! И, продолжая играть в забавляющую его и соответствующую отличному настроению игру, сказал:

— Номер действительно неплохой. Но я уже на квартиру перебрался.

Выйдя из обкома, Дмитрий даже зажмурился. Так били в лицо горячие солнечные лучи, таким высоким и прозрачным казалось небо, таким многоцветно зеленым, до блеска отлакированным солнцем был городской парк.

На какое-то время отступили, потеряли свою непереносимую остроту мысли о войне, которые, как стальные клинья, вонзались в сознание. Разговор с Кабановым вернул Дмитрию уверенность в себе, в своих силах. Скорее всего, дадут какую-нибудь хозрасчетную бригаду, и уж только от него самого будет зависеть ее нужность и успех. Да что я, хуже этого Сологуба? Вон как он ворочает своим цыганским ансамблем! Даже афиши выпустил: вчера в Ахунах, сегодня в артиллерийском училище. Жмет товарищ Сологуб! Вот и я буду жать. Интересно, какая же это будет бригада? Может, та, где теперь Таська моя подвизается? Совсем здорово бы получилось! Или какая-нибудь работа в театре. Администратором? Подумаешь, страсти какие! Поработаю и администратором…

Миновав красное кирпичное здание, в котором размещался облисполком, Муромцев пошел, да нет, прямо полетел вниз по Московской, к театру, где под высокими, гулкими его сводами поджидала Дмитрия судьба. И казалось ему, что там, на горе, освободился он от той тяжести, которая навалилась на его душу уже более двух лет назад и давила, и пригибала к земле, а в дни войны стала настолько непереносимой, что и головы не поднять. «Как коммунист с коммунистом…» В этом-то все дело!

Подходя к театру, Дмитрий замедлил шаг, отдышался, в вестибюле закурил папиросу и появился в отделе словно бы совершенно случайно.

— Привет, Зоечка! Не заходил ли к вам Евгений Николаевич? Мы с ним договорились и…

— Дмитрий Иванович, дорогой, ну наконец-то! А мы вас ищем, ищем…

— Да-а?

— Ну как же! Я и в театре про вас спрашивала, и в гостиницу звонила. Сказали, что вы там уже не живете.

— Что-нибудь срочное? — осведомился Дмитрий, вновь с удовольствием включившись в игру.

— Самое срочное, Дмитрий Иванович. Начальник про вас беспокоится. Очень вы ему нужны. Идите, он один…

— Можно?

— А-а-а, товарищ Муромцев! Ну, наконец-то нашелся… — Начальник несколько раз крепко встряхнул руку Дмитрия и, ослепительно улыбаясь, усадил его на стул.

— Что не заходите?

— М-м-м-м… — Дмитрий неопределенно развел руками и с любопытством посмотрел прямо в глаза человеку, оказывается так жаждущему его видеть. Выцветшие, как голубенький ситчик, глазки вильнули в сторону.

— Я тут велел вас обязательно разыскать.

— Вот как? — сказал Дмитрий.

— Мы тут думали и решеньице одно приняли… Хотим вам предложить работу в отделе…