Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

В столовой ежедневно выпекаются полусдобные булочки. По две штуки на едока. Итого, значит, четырнадцать! И суп то с лапшой, то с клецками, а то и с пельменями. Видимо, изрядный запас муки. Ну и каша с мясной подливкой. Не будь театральной столовой, худо бы пришлось муромцевскому колхозу. Ведь пока только Лиля на твердой зарплате. Да и велика ли она у чертежника!

Как-то неожиданно исчез Кэмрад. Тоже был прикреплен к столовой и довольно оптимистично ел домашнюю лапшу и пельмени. Каждодневно бывал у Муромцевых. И вдруг заявил:

— Завтра уезжаю, Митя. Сыт по горло этой Пензой. Хватит!

— Так ведь собирались к секретарю обкома сходить…

— Ты иди. Может, чего-нибудь и добьешься. А я — к Гале.

— Черт, жаль расставаться, — пробормотал Дмитрий.

— Мне тоже жаль. А что делать? Вижу, что и здесь мало чем помочь смогу.

«Вот и укатали сивку крутые горки», — думал Дмитрий, исподволь поглядывая на сникшего, расстроенного друга. Отважный подпольщик, старый комсомолец — и вдруг такая робость, инертность, неуверенность в собственных силах. Неужели и я вот так же сломлюсь и поплетусь по обочине дороги, опустошенный, обессиленный, не нужный ни другим, ни себе самому? Нет, не бывать этому! Хотел спросить: «А зачем же, Сеня, огород городить было? Сидел бы в Рязани с семьей…» Неожиданно понял: да не для себя, а для него, для Дмитрия, отправился Кэмрад в Пензу. Чтобы не чувствовал себя Дмитрий одиноким в совершенно чужом городе. Чтобы было рядом плечо друга, чтобы было с кем поделиться мыслями. Теперь же, с приездом Таси, Кэмрад считает, что свое дело сделал, и хочет незаметно исчезнуть. И, собственно, почему это он должен жить в Пензе, а не в Рязани, где у него и крыша над головой, и милая, наверное, очень любящая Галина?

— Знаешь, Сенька, я тебе очень, очень благодарен, — растроганный собственными мыслями, сказал Дмитрий.

Семен удивленно заморгал добрыми, близорукими глазами.

— Помилуй, Митя, за что же? Ведь и мне стало теплее жить на свете с твоей дружбой.

И уже назавтра исчез, испарился, ненавязчивый, деликатный и такой верный друг — Семен Кэмрад.

22 июля, ровно через месяц с начала войны, Совинформбюро сообщило нечто уму непостижимое: в ночь на 22-е немецкая авиация совершила первый налет на Москву. Сбито двадцать два фашистских самолета. Немецкие бомбардировщики над Москвой? Да быть этого не может! Как же так? Пропустить врага в московское небо… Все ждали иного. Ждали бомбежки Берлина нашими тяжелыми ночными бомбардировщиками. Говорили, что такие налеты проводятся каждую ночь и над Берлином стоит гигантское зарево, но что до поры до времени Совинформбюро ничего не сообщает о бомбежках Берлина… Мало ли по каким причинам! Ведь разбомбили же мы нефтеперегонные заводы в Плоешти. Да еще как! Океан огня, говорят. А кто говорит? Кто это видел? Никто не видел. Но все знают. Никто ничего не знает, но все хотят, чтоб так было. А о бомбежке Москвы… да не может быть! Ошибка какая-то… Где-нибудь на дальних подступах встретили и расчихвостили: еще на двадцать два самолета сократился «Люфтваффе»!

Дмитрий, как только узнал о налете на Москву, заметался. Не мог он больше бездельничать. В глубоком тылу — как в трясине. Ни рукой ни ногой не шевельнуть. Написал большое письмо Юрию Либединскому. Умолял его поговорить с Фадеевым, пусть тот сделает вызов: ведь не в санаторий, а на фронт прошусь!

Тася пробовала успокоить:

— Ты же написал пролог для «Парня»… Пиши пьесу. Ведь ее ждут в театре.

— Ах, пьеса… Получится или нет… Потом, пьеса — осадная артиллерия. Ты видишь, все писатели стали военными корреспондентами, наплевав на свои незаконченные рукописи и планы. А я за булочками да за кашей бегаю. Тошно мне, Тася!

— Уж и все! Скажешь тоже. Послали тех, кого нашли нужным послать. Прежде всего здоровых. А у тебя — нога! Куда ты с ней.

— А будь она проклята, эта нога! Меня и так уже спрашивают: не на финской ли вас ранили?.. Потому что удивляются: такой здоровенный молодой мужичище — и с кастрюлями носится. Просто позор! Дело нужно, настоящее дело.

И на другой же день Муромцев пошел в областной комитет партии.

Трехэтажный серый дом, где помещался обком, стоял на самой горе.

В бюро пропусков лейтенант долго вертел в руках паспорт Муромцева.

— Так вы хотите к товарищу Кабанову? А вы с ним договаривались?

— Нет, но мне обязательно нужно с ним повидаться.

— А по какому вопросу?

— Простите, но это вас совершенно не касается.

— Вот как? — И лейтенант, выбросив паспорт, захлопнул окошко.

Муромцев побелел от ярости и изо всех сил загрохотал кулаком по окошку.

— Вы что же, хулиганить вздумали, гражданин? — зловеще, тихо осведомился лейтенант.

— Я не уйду, пока вы не позвоните в приемную товарища Кабанова. Вам ясно — не уй-ду!

— Не уйдете, так мы вас уведем. И не туда, куда вам бы хотелось.

— А вы не пугайте! И кто дал вам право превращать областной комитет партии в неприступную крепость? Думаю, что и товарищ Кабанов вас за это по голове не погладит.

— Больно уж вы бойкий, гражданин, — нахмурилась голубая фуражка. — Ну, да сейчас разберемся. — И позвонил в особый отдел: — Докладывает Туркин. Тут один к товарищу Кабанову. Дерзко очень держится, в паспорте чарджоуская прописка. Вот именно… Что?.. Слушаюсь. — И, несколько сбавляя тон, Муромцеву: — Ждите. К вам выйдут.

Дмитрий сел на широкий дубовый диван. Каждая жилка в нем дрожала от возмущения и обиды. Коммунист, а вот из-за чудовищной нелепости не может даже войти в обком партии, хотя это его родной дом, хотя больше ему и идти некуда.

Закурил папиросу, и тотчас же лейтенант из окошечка крикнул сердито:

— Прекратите курение! Совсем распоясались!

Муромцев сделал вид, что не слышит, и продолжал курить, делая жадные, глубокие затяжки.

— Это вы к товарищу Кабанову хотите? — спросил человек в полувоенной форме, появляясь из узкой боковой двери. — Я заведующий особым отделом. Скажите, по какому вопросу хотите вы говорить с Александром Федоровичем?

— По сугубо личному, — сказал Муромцев. — И для меня решающему…

— Но почему обязательно с первым? Знали раньше Александра Федоровича?

— Нет, никогда не видел.

— Так, может быть… Товарищ Кабанов занят, чрезвычайно занят. Все перестроить на военный лад… Это трудно, товарищ… Может быть, поговорите с одним из заведующих отделами или с третьим?

— Слушайте… Я комсомолец двадцатых годов. Коммунист, конечно… Даже в писателях состою… Прошу вас, устройте встречу с товарищем Кабановым. Ведь фашисты вчера Москву бомбили!

И вот эта последняя фраза, неожиданно для самого Дмитрия, сделала свое дело.

— Кажется, я вас понял. — Обкомовец задумался и вдруг щелкнул пальцами: — Попробуем. Только предупреждаю, ждать придется долго, может быть несколько часов. Пойдемте. — И в сторону окошечка: — Товарищ пойдет со мной. — Муромцеву: — Вы на лейтенанта не обижайтесь. Просился на фронт. Пока отказали. Ушибло этим его сильно.

В большой, светлой приемной, обставленной стандартной мебелью, несколько человек дожидались приема. Все в полувоенной форме, подтянутые и молчаливые. Покурить выходили в коридор.

Заведующий особым отделом сразу же прошел в кабинет Кабанова и пробыл там довольно долго.

— Всё в порядке, — сказал он, выходя в приемную, — Александр Федорович вас примет. Сейчас у него совещание. Пожалуй, еще на часок. Вы посидите.

— Ну, спасибо вам, — сказал Дмитрий. — Выручили.

— Всё обойдется, уверен, — ободрил его заведующий отделом. — А после беседы зайдите в пятую комнату, я скажу, чтобы вас выпустили.

Поползли минуты ожидания. Какой он, этот Кабанов? Представился суровый человек в коверкотовой гимнастерке, почему-то похожий на Сологуба. Посматривает на часы, хмурится, нетерпеливо задает вопросы… А надо рассказать всю свою жизнь. Как же втиснуть ее в эти пять-шесть минут, которые урвал для тебя секретарь обкома?! А может, прав Кэмрад, и Дмитрий зря добивался этой встречи? Ему не дают работы? Чепуха. Работы сколько угодно. Почему в самом деле не пойти на тот же велосипедный завод и не предложить свои руки? А что они умеют, эти руки? Дмитрий скептически разглядывал свои узкие ладони с длинными, сухими пальцами. Когда он этими пальцами брался за такой простейший инструмент, как молоток, дома наступало веселое оживление — дядя Поджер вешает картину! Митя, береги пальцы… Ну, конечно, вместо шляпки гвоздя он стукнул себя по пальцу… Но ведь и зайца можно научить зажигать спички! Дело не в этом. Бессмысленно стараться делать то, чего ты не умеешь, и не делать того, что можешь делать хорошо. Особенно теперь, в дни войны, когда мобилизуются не только резервы производства, но и энергетические ресурсы человеческого организма, эти не учтенные ранее душевные возможности. Да, делать то, что ты умеешь, но во много раз лучше, нежели ты это делал вчера…