Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам
Шрифт:
— Ах, дологая, нужно только очень захотеть. Мне был плосто необходим вот такой глациозный платочек, и вот: лаз, два, тли! — Она неуловимым движением правой ноги через левую подмышку набросила платочек на свой лимонный мелкотравчатый перманент.
— Кроме шуток, — потребовала сурово Зоя.
— Купила у одной пи-са-тель-ни-цы. Их вчела целая куча наехала.
Муромцев, вместо того чтобы попросить очковую змею уползти восвояси, и как можно скорее, — насторожился. Дело в том, что, «действуя обаянием и только обаянием», Лю прорвалась в гостиницу и обосновалась там всерьез и надолго. Значит, стала источником всевозможной информации.
— Какие писатели, Людмила? — спросил он.
— Ага, заинтлиговала! — торжествующе пискнула Лю, и Муромцев тут же обнаружил на своем столе ее голову, макушкой вниз, с завлекательно трепещущими ресничками.
— Оставьте ваши штучки! — сердито прикрикнул
— Явные иностланцы, — сказала Лю, выпрямляясь и поворачиваясь к Муромцеву лицом. — Ливонские, латышские, литовские — кто их там лазбелет. Только не наши.
Много уже разных людей искусства приехало в Пензу или проезжало через нее. Артисты, музыканты, художники… но только не писатели. Кроме семьи Сергея Вашенцева — жены и трех дочек, обосновавшихся в Пензе, Муромцев никого еще не встречал. Естественно поэтому, что, не дождавшись Королева, он тут же сорвался с места и, бросив на ходу Зое: «Скажите Константину Васильевичу, что я в гостинице» — и благодарно улыбнувшись пораженной Лю, выбежал из театра, как если бы был врачом скорой помощи и торопился к месту катастрофы.
Администратор сказал, что да, писатели. Прибыли из Москвы. Да, нерусские. Похоже — литовцы. Двое мужчин, две женщины и один ребенок. Да, им предоставлено три номера из брони.
Постучав в один из трех номеров и услышав «прашом», Муромцев вошел и отрекомендовался.
— Венцлова, — поднимаясь со стула, назвал себя высокий плотный человек и протянул Муромцеву руку. Пожатие получилось довольно крепким. — Очень рад.
— Как добрались? Как устроились? — спросил Муромцев исподволь рассматривая собеседника. Тот был в хорошем сером костюме, в синей трикотажной рубашке, облегавшей широкую грудь. Очки с крупными стеклами, внимательный взгляд и светлые, сталью отливающие волосы делали его похожим на англосакса. Очень спокойный, может быть даже неестественно спокойный, если принять во внимание, что какой-нибудь месяц назад его, крупного, уверенного в себе человека, вырвало с корнем, словно дерево под ударом неимоверного вихря, закрутило и забросило вот сюда, за тысячи километров от родной, вспоившей и вскормившей его земли…
Но поломанным, искалеченным Венцлова не казался. Поздоровавшись с Муромцевым, он жестом предложил ему садиться и только потом вновь опустился на стул. Сел прочно, удобно, как человек, приготовившийся к долгой, неторопливой беседе.
— Ну, как вам сказать, из Москвы сюда — довольно комфортабельно. Немножко сложнее пришлось добираться до Москвы. Дело в том, что нам сказали, что покинуть Вильнюс придется ненадолго. На три-четыре дня. А потом — так нам говорили — всё безусловно наладится и мы вернемся. Ну вот мы и уходили совсем легкими… нет, это не будет вполне правильно по-русски…
— Налегке, — подсказал Муромцев.
— Вот именно, налегке. — И, сделав паузу, продолжал, как бы комментируя только что сказанное: — Видите ли, я был назначен народным комиссаром просвещения в нашем, еще совсем молодом правительстве, а комиссаров нацисты не очень-то долюбливают.
Только теперь Муромцев рассмотрел значок, краснеющий на лацкане пиджака Венцловы. То был флажок депутата Верховного Совета Союза ССР.
— Пятрас Цвирка тоже приехал в Пензу?
— Вы знакомы с Пятрасом? — потеплевшим голосом в свою очередь спросил Венцлова.
— Только по книгам. Очень понравилась его «Земля-кормилица».
— Я думаю, что наш Цвирка действительно хороший писатель. И знаете, он веселый, добрый человек. Это немаловажно для писателя. Пятрас и Костас Корсакас направились в Кировскую область…
— Вы здесь с семьей, товарищ Венцлова?
И тут же Муромцев понял, что зря задал этот вопрос. Лицо Венцловы стало похоже на маску: он опустил веки, стекла очков пусто поблескивали на неподвижном, гипсово-белом овале. Чуть дрогнули пальцы рук, спокойно лежащих на коленях, когда он коротко ответил:
— Я один. Я потерял жену и сына.
— Простите… — тихо сказал Муромцев.
— Нет, нет, вы не так меня поняли. Они не погибли. Я очень надеюсь на это. Но они остались там. И, видимо сделав какое-то внутреннее усилие, сбросил трагическую, сковавшую все лицевые мускулы маску и вновь взглянул на Муромцева внимательно и приветливо: — Видите ли, когда Hannibal ante portas [44] , происходит нечто непредвиденное… То, чего нельзя учесть заранее. — И опять повторил: — Нам говорили, что через три-четыре дня мы обязательно вернемся.
44
Когда Ганнибал у ворот (лат.).
—
И вы вернетесь! — воскликнул Муромцев, вкладывая в эту фразу всю силу собственного своего убеждения, что уже завтра или, в крайнем случае, послезавтра в сводках Совинформбюро будет сказано, что Красная Армия перешла в решительное наступление по всему фронту, разгромила фашистские полчища и отбросила их за рубежи Советской страны. Завтра или послезавтра… Ну, а как же иначе!Венцлова кивнул головой:
— Несомненно. — Но тут же перевел разговор на иные рельсы: — Как этот городок — ничего? Мы ведь знаем о нем только по ассоциациям. Тарханы — это Лермонтов… Чембар — Белинский. Хороша ли здешняя библиотека?
— Стыдно признаться, но я в ней еще не был. А город… ну как вам сказать?
В самом деле, что может Муромцев сказать о Пензе этому человеку, совсем еще молодому гражданину Страны Советов, почти иностранцу, заброшенному сюда с берегов далекого Немана. Еще месяц назад — средний областной город, стоящий в одном ряду с Тамбовом, Владимиром, Ярославлем. Город со своими традициями и привычным укладом жизни. Промышленность? Ну, это прежде всего велосипеды и очень хорошие часы фирмы «Зиф». Наверное, москвичу или ленинградцу жизнь в довоенной Пензе показалась бы слишком спокойной и, может быть, немного тягучей. Может быть. А сегодня! «Всё смешалось в доме Облонских»… Тысячи лучших людей, самых молодых, самых здоровых, самых твердых, покинули город… Пошли воевать. Их спешно заменили другие. Какими они — эти другие — окажутся? Собранными или растерянными? Трудно пока сказать. Ведь работать стало неизмеримо труднее. С запада неудержимым потоком хлынули в Пензу люди, уже обожженные войной. Из Бреста и Бобруйска, из Минска и Смоленщины, из Пскова и Ленинграда. А теперь еще и литовцы. Сколько горя и отчаяния — обнаженного, кипящего, не сдерживающего крика, сколько убитых надежд, искалеченных судеб и душевных мук вобрала в себя Пенза за эти три недели войны! Способна ли она стать временным, но теплым и добрым домом для этих всё или почти всё потерявших людей? Их тысячи и десятки тысяч. Красно-черные составы каждый день неотвратимо подползают к Пензе. Останавливаются. С платформ, на которых перевозили уголь и мел, щебенку и строительный лес, из «телячьих вагонов», пропахших навозом и химическими удобрениями, на перрон выходят женщины и дети, старики и старухи… Оглядываются. Расспрашивают. Как тут у вас? И прежде всего направляются туда, за здание драматического театра, где раскинулся рынок — огромный, шумный, пульсирующий — то ли водоворот, то ли воронка, методически вбирающая в себя бурлящую плазму. Рынок за эти дни неимоверно разросся и, как в древнейшие времена, перешел на меновую торговлю. Баш на баш. Я тебе это крепдешиновое платье — самое мое парадное, смотри, какое красивое, как василек голубое с маленькими белыми горошинками, — а ты мне этот кусок сала, завернутый в тряпочку, с крупицами соли на розово-прозрачной мякоти, и еще одну буханку хлеба… Поверь, у меня ничего больше нет. Только это платье… Я не могу вернуться без хлеба… Пойми, меня ждут дочка и бабушка. Они голодные… А за пол-литра «Московской» можно взять и туесок с душистым липовым медом, и янтарный комок масла со следами обжимавших его пальцев, положенный на капустный лист, и даже этот кусок жирной баранины. Баш на баш! Валенки нам ни к чему, мы их сами валяем, а вот туфельки у тебя «изячные» — для дочки сгодятся. Столковались! Вишь, сметана-то какая! Ложка стоит. Хлеб продается еще свободно. Даже белые булочки. Но попробуй купи! Очереди у булочных растягиваются на полкилометра. А вдруг мне не хватит?!
Город скрипит и стонет. Он как старый картонный ящик, настолько забитый всякой всячиной, что стенки его стали выпуклыми, как линзы, и того и гляди вывернутся вовсе.
А Венцлова спрашивает: «Городок — ничего?»
— У города довольно сложное положение. Он не был подготовлен к приему такой массы эвакуированных. И ему предстоит нелегкая перестройка, — осторожно сказал Муромцев.
— Да, конечно. Нам тоже нужно будет найти какие-нибудь квартиры.
— Но вы же один?
— Не совсем один. Приехал еще Людас Гира со своей женой и Саломея Нерис. У нее маленький и не совсем здоровый сын. Я познакомлю вас с ними.
И, точно подслушав сказанное Венцловой, кто-то коротко и торопливо постучал в дверь номера.
— Войдите, — сказал Венцлова.
Дверь распахнулась, и в комнату вошел, нет, вбежал или, всего вернее, — влетел немолодой уже человек. Небольшое румяное лицо его заканчивалось жидковатой раздвоенной бородкой. Он держал голову, откинув ее чуть назад и налево, и два острия бороды торчали воинственно и бескомпромиссно.
— А вот и товарищ Гира, — сказал Венцлова. — Познакомьтесь. Это наш собрат по перу товарищ Муромцев.