Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

Вновь совершив восхождение на самую вершину горба Московской улицы, Муромцев нашел Дом народного творчества и очутился в просторной комнате, где стояло четыре письменных стола, но только за одним сидел человек в белой апашке.

— Я бы хотел повидать товарища Королева.

— Я Королев. — Человек за столом выжидающе смотрел на Муромцева. У него было почти четырехугольное лицо, так резко выдавались углы нижней челюсти, высокий, с залысинами лоб и узкие, оттянутые к вискам глаза под стеклами очков.

— Муромцев. Работал директором Дома народного творчества в Чарджоу.

— Ага, собрат по несчастью, — хмуро констатировал Королев. — Успели самоликвидироваться?

— Почему самоликвидироваться? — удивился Дмитрий, — Подал, так сказать, в отставку, отставку приняли.

— Что-нибудь подсудное? — довольно равнодушно спросил Королев.

— Нет, оценка работы отличная. Причины во мне самом…

Причины, по-видимому, не интересовали Королева. Предложив Дмитрию папиросу и закурив сам, он стал рассказывать:

— А нас прихлопнули. Так сказать, одна из первых жертв войны. Почему-то пришли к заключению, что художественная самодеятельность и война — понятие несовместимые. Я доказывал, убеждал — куда там! Дали две недели на ликвидацию. А ведь наш Дом считался одним из лучших в Российской Федерации… Чертовски, знаете ли, обидно заниматься разрушением всего тобою же созданного. — И задал тот же вопрос, что и Белов: — Вы у нас проездом? В Москву направляетесь?

Муромцеву пришлось поведать этому хмурому, но чем-то очень симпатичному человеку историю своих благоглупостей и злоключений.

— Да, не повезло вам, товарищ Муромцев, — задумчиво пуская колечки дыма, говорил Королев. — И дернул же вас дьяволенок из Москвы в такую даль пуститься. Тоже мне, искатель экзотики. Вот и врюхались… — Погасил папиросу, поплевал на ее кровоточащий кончик, бросил в корзину для бумаг. — Взял бы вас старшим инспектором, и наворотили бы мы с вами таких дел!.. Но, как говорится, бодливой корове бог рог не дает. Женя — это я о Белове, — вероятно, еще не знает, что нас закрывают. Вот и направил вас ко мне. Что же касается нашего начальника, то Белов совершенно прав — трудный дяденька и в искусстве ни в зуб ногой. Он коммунальными делами заправлял. Так его за бездеятельность сняли и на искусство бросили. Весьма парадоксально! И все же придется вам с ним встретиться. Сейчас образуются хозрасчетные бригады. Может, он вас в одну из них и направит. Хотя с вашей биографией сомнительно, что вы ему по сердцу придетесь.

— А у вас какие планы, Константин…

— Константин Васильевич. Прошусь на фронт. Я ведь старый газетный волчище. Глаза только подводят — вижу как сова при дневном свете.

Очевидно, не столь уж много времени отнимали у Константина Васильевича дела по ликвидации Дома народного творчества. Он все не отпускал Муромцева, расспрашивал его о немецких писателях-антифашистах, спросил, был ли знаком Дмитрий с Брехтом и Вольфом: «Я советовал Вольмару поставить «Профессора Мамлока», но он никак от Островского не оторвется, признался, что его тянет к драматургии, да не уверен, что получится что-нибудь путное».

Потом стал рассказывать Муромцеву о Пензе:

— Театром нашим не похвастаешься: и актерский состав слабоват, и худрук звезд с неба не хватает. Всё время в финансовом прорыве — ведь зрительный зал-то огромный, на полторы с лишним тысячи мест, а посещаемость ни к черту! Только на гастролях и выезжаем. Сейчас Куйбышевская оперетта работает, так до войны битковые сборы делала. А вот музыкальное училище — отличное. Там, знаете ли, энтузиасты великие собрались. Один Федор Петрович Вазерский чего стоит. Немолод он, но энергии, энергии… Ну, да с ним вы, конечно, познакомитесь. И художественное училище у нас с традициями. Как-никак, организовал его академик живописи Савицкий, а сейчас директором Иван Силыч Горюшкин-Сорокопудов — художник репинской выучки и таланта незаурядного. И администратор сильный. Хотя не без причуд старик. То, что называется трудный характер. — И вдруг оборвал свой рассказ, покачал головой, потянулся за папиросой. — Странно как-то об этом говорить. Полагаю, что искусство на это время поставят на консервацию. Ведь когда говорят пушки… Но когда же контрударом ответим? Вы-то как думаете?

— Скоро, — убежденно сказал Дмитрий.

Вечером в общежитии единственной в Пензе гостиницы, куда Муромцеву и Кэмраду удалось устроиться просто чудом — помогло удостоверение Дмитрия с фотокарточкой, где перечислялись его должности и звания: доцент, заведующий кафедрой и т. д., — в тягостном молчании послушали вечернюю сводку Совинформбюро. На всех направлениях немецко-фашистские войска рвались в глубь страны. Наши отступали.

— Вот продолжаем отступать… Сколько уже дней! А не кажется ли тебе, Митя, что мы в этой самой Пензе никому не нужны? — говорил Кэмрад, тщетно взбивая плоскую перовую подушку.

— Кажется, — сказал Дмитрий. — Очень даже кажется, но понимаешь, Сеня, опускать крылья мы с тобой не должны.

На другой день по радио выступил Сталин, и всё стало на свои места. Оказывается, за эти одиннадцать дней беспрерывного отступления Красной Армии лучшие дивизии немецко-фашистских войск и ударные части вражеской авиации были разбиты и обескровлены. И хотя фашисты еще продолжают лезть вперед, но в бой уже вступили главные силы Красной Армии, вооруженные тысячами танков и самолетов.

«Недолго уже теперь ждать перелома событий, — думал Дмитрий. — Конечно, опасность серьезна. «Фактор внезапности», как правильно говорил тот самый человек из Гродно. И вся техника завоеванных Гитлером государств Европы. Не шутка! Но и мы не одни. Черчилль обещает всяческую поддержку. Англии тоже туго приходится. Гм… Что-то похожее получается на расстановку сил в первую мировую войну. И тогда Англия и Америка были с Россией и против Германии. Теперь все куда более сложно. Сражение идет не просто с Германией, а с международным фашизмом. Он или мы. Конечно же мы! Ведь даже все лучшие люди Германии с нами, против Гитлера».

Речь Сталина всколыхнула всю страну. И в Пензе шла незримая для Муромцева, еще чужака в этом городе, работа по накапливанию сил, необходимых для отпора врагу. На заводах, фабриках и в учреждениях проходили митинги. Выросли хвосты добровольцев у райвоенкоматов. На велозаводе возникали первые фронтовые комсомольско-молодежные бригады с предельно лаконичным обязательствам: работать за двоих — за себя и за товарища, ушедшего на фронт…

В боевом, приподнятом настроении отправился Муромцев на встречу с начальником отдела по делам искусств.

Пришлось долго ждать. Начальник, как объяснила хорошенькая большеглазая секретарша, в зрительном зале проводит митинг с артистами Куйбышевской оперетты. Лучше зайти попозже, а хотите, вот стул, сидите и поджидайте.

Поначалу всё складывалось недурно. Начальник пригласил Муромцева в свой маленький кабинет, поинтересовался, слышал ли тот речь вождя, поделился собственным стратегическим планом уничтожения захватчиков. Потом попросил изложить цель прихода Муромцева во вверенный ему отдел по делам искусств. Был он далеко не молод, с седыми на пробор волосами и бледным, иссеченным морщинами лицом. Узнав, что Муромцев — литератор, явно заинтересовался.