Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

…По перрону метался Герберт. Скособоченный, впалогрудый, лохматый, с чемоданом и какими-то свертками, да еще и с большущей дыней-«малярийкой» под мышкой. Какой уж там богатырь, хотя и играл могучего горного «орла», Сардиона. Покрикивал: «Бастрей, бастрей!» — хотя торопиться-то уж было некуда. И Девени — художественный руководитель театра — воинственно сверкал выпуклыми бледно-голубыми глазами:

— Вы со своей энергией встряхнете старушку Рязань. И беритесь-ка за театр — ей-ей, получится!

А уж перед самым отходом поезда тихо сказал:

— Низко поклонитесь Настасье Алексеевне. Напомните, ей завещаю все свои книги и записки. Может, пригодятся. А увидеться больше, пожалуй, и не придется… Хотя чем черт не шутит! — И стоял, вцепившись искривленными подагрой пальцами в рыжую, с проступающей сединой бороду, худой, сгорбленный, похожий на старую хищную птицу, но с глазами, полными слез, доброты и прощания.

— Считайте, Дмитрий, что вам сдали флёш руаяль [41] . Приглашены в Рязань. А от Рязани до Москвы — тьфу! — И Бернард Кратко, превосходный скульптор и, что еще важнее, хороший друг, смачно плюнул на перрон и растер плевок подошвой. — И еще вообразите себе, что сняли летний палаццо и приезжаете в Москву как большой пан! — И, напутствуя так Дмитрия на своем немыслимом жаргоне, Кратко старался незаметно засунуть ему в карман пиджака несколько смятых тридцаток.

41

Одна из лучших комбинаций в покере; здесь — повезло (франц.).

Дмитрий что-то отвечал провожающим его друзьям, хохотал, похлопывая по плечам, вновь и вновь пожимал им руки. Но задолго еще до того, как они бросились догонять его и горячий ветер сразу же отбросил их назад и они потерялись в густой и жаркой тьме прошлого, пахнущей пылью и дыней, Дмитрий стал наспех перелистывать их, как страницы воспоминаний о том, что было, но уж, конечно, больше не повторится. Они говорили, а потом торопливо выкрикивали слова, которые он сейчас прочел в газете: «неизбежно…», «сокрушительный…», «разгромлен…». Нет, не эти, а какие-то другие, вклинивая их в нарастающее железное урчание колес, а он не улавливал смысла всех этих ободряющих, доброжелательных выкриков, ибо уже начал свой путь от станции Прошлое к станции Будущее и раздражался и негодовал на каждую, даже мимолетную, задержку в пути. Он сидел у открытого окна, и кромешная азиатская ночь, душная, черная, в зеленоватых звездах, с грохотом бежала назад, и уже пили кок-чай с вяленой дыней, и знакомый по Чарджоу директор шелкомотальной фабрики в красном полосатом халате, наброшенном на белоснежную шелковую рубашку, вытирал платочком темное, красивое лицо и обстоятельно рассказывал Муромцеву, как проведет отпуск в Москве. Проводница собирала билеты и разносила тощие тючки с постельным бельем. Капитан-пограничник, удобно расположившись на верхней полке, методично сокрушал жареного фазана, запивая большими глотками вина из фляги. Лицо его постепенно розовело, и он вдруг предложил показать потрясающий фокус на картах, если у кого-нибудь из милых попутчиков они найдутся. А над всем этим неторопливо копошащимся настоящим, в котором Дмитрий только присутствовал, и только вынужденно, ибо не мог мгновенно переместиться в будущее, поднимался бесконечно длинный мост, и по этому мосту всё шел и шел Дмитрий к Рязани, где ему никогда не приходилось бывать, но которая мнилась как игрушечный деревянный город, сияющий позолотой своих куполов. И вдруг, в Ташкенте, мост мгновенно и беззвучно рухнул, увлекая за собой так и не достигнутое будущее. Начальник поезда сказал: «Сегодня, на рассвете…» Был уже жаркий солнечный день, но капитан-пограничник с чемоданчиком и шинелью, переброшенной через руку, тотчас же бросился в этот рассвет. И туркмен в полосатом халате… Темное лицо его выражало недоумение и боль. И сотни людей, ехавших в отпуск, в командировку, на свадьбы и похороны, торопливо покидали вагоны скорого «Ашхабад — Москва» и уходили в этот долгий, долгий рассвет. А Дмитрий остановился как вкопанный на самом краю обрушившегося моста и, как ни вглядывался в даль, уже не видел игрушечного городка, в который так стремился… «Вражеская авиация продолжает совершать налеты на наши города…»

Он услышал приближающиеся тяжелые шаги. Тум, тум… И еще раз — тум. Заглянув через край газетного листа, он увидел, как, возле самой скамьи, на зелень легла и застыла чуть вытянутая тень человека. Тогда он сложил газету. Перед ним стоял сержант милиции, подтянутый и чрезвычайно внимательный.

— В чем дело, сержант? — спросил Муромцев, хотя уже знал, что дело в его английских усах.

— Пройдемте, гражданин, — вполголоса предложил сержант.

— Ладно, пройдемте, — вздохнул Муромцев.

Они пересекли сквер и вышли на улицу. На этот раз сержант шагал рядом, и кобура вздрагивала на его левом бедре.

В отделении милиции сержант шепнул что-то на ухо дежурному, тот оценивающе осмотрел Муромцева с головы и до ног, нахмурился и сказал:

— У себя он.

Сержант кончиками двух вытянутых пальцев тронул Муромцева за плечо:

— Пройдемте, гражданин.

Прошли по коридору и возле третьей двери остановились.

Сержант постучал и распахнул ее перед Дмитрием. И, черт возьми, вот приятная встреча! В тесном кабинетике за столом сидел оперуполномоченный Любимцев и сосредоточенно перебирал какие-то бумажки.

Скроив идиотскую улыбочку, бравый солдат Швейк, то бишь Муромцев, доверительно сообщил:

— Доставлен к вам по подозрению в шпионаже. Добрый день!

Любимцев прервал изучение документов, взглянул и ахнул:

— Опять… вы!

— А кто же еще? Бомарше, Лоуренс, Мата Хари… И всё я. Один-единственный на всю вашу Рязань. Лихо получается!

— Ну что вы скажете, — развел руками Любимцев. — Можете идти, сержант.

Муромцев с трудом сдерживался, чтобы не расхохотаться в круглое, румяное лицо Любимцева.

— А вы что скажете? — спросил он, когда сержант вышел. — Второй привод за день. И вот таким-то способом вы и впредь намереваетесь распознавать и обезвреживать вражескую агентуру? Шляпа, усы, трость — значит, он самый и есть. Не хватает еще, чтобы спрашивал по-немецки, как пройти на такую-то улицу, где у вас пушки делают.

— Да вы не расстраивайтесь, — примирительно сказал Любимцев и, помолчав секунду, добавил: — …товарищ профессор. — Ведь именно так сегодня утром назвал этого странного субъекта в шляпе начальник Любимцева — капитан. — Вы присаживайтесь. Курите? Вот папиросы. Мы тут, знаете, совсем с ног сбились.

Муромцев все же усмехнулся, вспомнив, сколь решительно штурмовал Любимцев туалет.

Оперуполномоченный поймал его усмешку.

— Вот вы смеетесь, — сказал он, обиженно выпячивая и без того толстые и очень красные губы. — И зря, между прочим, смеетесь. Оправдание, конечно, есть — нашей специфики не знаете. Потому что вы этот… доцент. Матахари какого-то вспомнили! А вот что была такая пятая колонна в Испании, наверное, не знаете. От подрывных действий колонны этой пятой и революция там не состоялась. Значит, что? Значит, имеется исторический опыт, и пренебрегать этим опытом нам права не дано. Какой вывод? Вывод ясный: лучше десять раз ошибиться и какому-нибудь гражданину небольшое неудобство причинить, нежели один раз проморгать. Усваиваете, товарищ профессор?

— Усваиваю, — серьезно подтвердил Муромцев, раскуривая любимцевскую папиросу. — Между прочим, Мата Хари — известная немецкая разведчица времен империалистической войны, а отнюдь не лицо мужского пола. Ну, это к слову… А уж коли вы на исторический опыт ссылаетесь, то позвольте напомнить, что республиканская контрразведка в Испании была и молода и неопытна, да, пожалуй, и излишне благодушна. Охотилась за зайцами, а волки рядом сидели и только зубы скалили. — И подражая манере Любимцева: — Отсюда какой вывод? Вполне ясный: зайцев в покое оставить. Специфики вашей я, понятно, не знаю, но пришлось мне некогда быть на нелегальной работе в Германии. И как-то, знаете, в голову не приходило разгуливать по Берлину в косоворотке и высоких сапогах со скрипом. А вы говорите — специфика!

И, не обратив внимания на то, что лицо товарища Любимцева вытянулось в пунцовый восклицательный знак, вежливо испросил разрешения быть свободным и, поклонившись, покинул кабинет.

— Знаешь, Сеня, пословицу «бог троицу любит»? — говорил Дмитрий Кэмраду после подробного рассказа о второй встрече с Любимцевым. — А мы бога сейчас обманем. Дай ты мне, пожалуйста, бритву.

И двумя взмахами отхватил правый ус.

Кэмрад, и сам в прошлом работавший в комсомольском подполье Западной Белоруссии, скептически наблюдал за действиями Муромцева.

— Грубейшим образом нарушаешь правила конспирации, дорогой, — начал он в профессорской манере.

Муромцев отмахнул и левый ус.

— К твоей шляпе и усам рязанские детективы за сегодня присмотрелись…

Муромцев развязал галстук и бросил его на пол.

— Твоя же метаморфоза неотвратимо вызовет повышенное внимание к твоей личности и…

Муромцев достал из кармана треугольником сложенную малиновую туркменскую тюбетейку и привычным жестом насадив ее на макушку.

— Уф!