Дайте собакам мяса

Ну а потом усилитель дошел до кондиции — и я выдал «She Loves You», которая даже на половине громкости звучала хорошо. Конечно, мой английский был далек от совершенства, а Jolana звучала совсем не как Rickenbacker, но звук у изделия чехословацких мастеров был достаточно старомодным и насыщенным, так что, на мой взгляд, всё получилось как нельзя лучше.

— Как-то так, — сказал я, откладывая гитару и выключая усилитель. — Могу ещё поиграть, но я сегодня уже часа два инструмент мучил, вон, Таня соврать не даст. Да и соседи прибегут, если я ещё что-то такое выдам, для того и прошу у тебя наушники, чтобы их не беспокоить.

— А круто, — Макс наконец вспомнил, как дышать. — Слушай, а когда ты так научился? Ты же вроде раньше говорил, что не играешь.

— Не играл, — поправил я, мысленно кляня на чём свет стоит «моего» Орехова. — Но слух у меня, оказывается, есть, голос тоже, пальцы имеются — почему бы и не играть? Научиться недолго, я в Сумах с ребятами из настоящего ансамбля тренировался, много чего у них почерпнул.

А сам скрестил пальцы, загадав, чтобы Макс никогда не встретился с Савой, потому что у них будет разный взгляд на моё умение играть на гитаре.

* * *

— У тебя была странная работа, — сказала Татьяна.

Макс уехал, я вернулся в квартиру, и мы устроились перед телевизором. По программе обещали нечто безликое под названием «Эстрадный концерт», в которые иногда включали то, что советские идеологи обозначали «ритмами зарубежной эстрады». Однажды мне довелось увидеть Pink Floyd — кажется, уже с Гилмором, но ещё с Барреттом; они выступали на каком-то шоу, логотип которого был очень неудачно заблюрен, и пели совершенно неизвестную мне песню.

— Обычная, — ответил я, глядя на Кобзона, который проникновенно пел «Балладу о красках». — На самом деле она чем-то похожа на вашу, актерскую. Роли расписаны, текст есть — инструкции, инструкции и ещё много раз инструкции. Остается только выполнять пожелания начальства — встань там, повернись туда, здесь поплачь, там засмейся.

Татьяна и в самом деле засмеялась. Мне нравился её смех.

— Действительно, как в театре, а Юрий Петрович именно такое начальство, строгое… чуть не по его — начинает ругаться, называет бездарью, грозится выгнать…

— И многих он выгнал?

Кобзона сменил Юрий Гуляев с песней «Русское поле», и я понял, что никаких Pink Floyd сегодня не будет — это был повтор номеров из финальной «Песни» прошлого года.

— Одного, — Татьяна смешно наморщила лоб. — Это при мне. А до меня ещё нескольких, но они, кажется, сами ушли. Юрий Петрович их называл «балластом».

Я многозначительно кивнул. Вопреки широко распространенному заблуждению, Театр на Таганке возник не на пустом месте — там уже пару десятков лет работал театр драмы и комедии, но как-то вполсилы. Режиссеры что-то ставили, актеры что-то играли, зрители что-то смотрели, но про сам театр знали, кажется, только жители соседних домов. Так что когда до московских властей дошло пожелание свыше о предоставлении Любимову собственной сцены, они отдали ему в кормление этот недоразвитый театрик, с которым никто не знал, что делать — на тебе, боже, что нам негоже. Впрочем, в результате Москва получила очень модное место, где всегда был аншлаг — и, наверное, власти втайне радовались этому, морщась при упоминании сомнительного репертуара. С другой стороны, актеры, которые работали в том театре до Любимова, вынуждены были куда-то уйти, потому что не вписались в творческие планы нового худрука — но, думаю, их просто распихали по другим заведениям, которых в Москве и области было много. В целом всё это было мне уже безразлично — и судьба актеров, и судьба самого театра, который уже стал центром либеральной фронды, — поскольку теперь это были не мои заботы. Ну а билеты туда мне, надеюсь, сможет обеспечить Татьяна.

— Ты как-то неправильно отреагировала, когда я сказал, что остался без работы, — сказал я, покосившись на девушку.

Смотреть на неё было значительно приятней, чем на Галину Ненашеву, которая старательно тянула «Я люблю тебя, Россия».

— Почему? — она недоуменно посмотрела на меня. — Я же не могу заставить тебя делать то, что ты делать не хочешь.

— Я не про это, — улыбнулся я. — Просто ты беременна, у нас скоро будет ребенок, это расходы, а я остаюсь без зарплаты и без очень хорошего места.

Я не стал напоминать Татьяне, что она тоже осталась без зарплаты — да и в целом не считал это проблемой. Ещё в Сумах я показал ей «тумбочку», в которой хранил деньги, и объяснил, что она может брать там столько, сколько хочет; в Москве роль такой «тумбочки» выполнял обычный конверт, который лежал в шкафу. Правда, основную массу денежных знаков я хранил на сберкнижке, соблюдая традицию, заведенную «моим» Ореховым. К тому же до конца восьмидесятых это был вполне надежный и рабочий способ.

— Знаешь, я почему-то уверена, что ты с этим разберешься, и у тебя всё наладится, — ответила она.

— У меня? Не у нас? — меня почему-то зацепило это слово.

— У тебя, у нас — разве это важно?

— Наверное, важно… если у меня, то я по-прежнему волк-одиночка. А если у нас, то мы — это семья. В семье, насколько я в курсе, все проблемы всё равно делятся на обоих. А я тебя поставил перед фактом — ушел и всё.

— А, ты об этом… — сказала она. — Тогда да, у нас. Но ты не обязан. Я привыкла решать одна, ты привык решать один, это нормально. Думаю, со временем мы привыкнем. Я даже, наверное, уже привыкла. А ты?

Её вопрос поставил меня в тупик. Последние три месяца мы жили, как муж и жена — если, конечно, не считать штампов в паспортах. Но всё остальное было то самое, что я и ожидал от настоящей семьи. Правда, мы как-то не поднимали эту тему в Сумах, только в день её приезда, и просто вели себя так, словно всё происходящее было высшей формой нормальности.

Впрочем, ждать штампов нам осталось недолго — мы собирались расписаться в последнюю пятницу июля.

— Я тоже, любимая, я тоже… — я погладил Татьяну по животу. — У Макса, кстати, свадьба в сентябре. И если она совпадет с родами, придется отказываться… он мне предлагал свидетелем стать.

— Не вздумай! — Татьяна шлепнула меня по руке. — Нельзя отказываться!

— А если ты в это время будешь рожать?

— И что? — улыбнулась она. — Чем ты мне поможешь? Я буду в больнице, а ты — сидеть в приемном покое? Но это глупо, Виктор, роды — долго.

Об этом я знал, просто не считал возможным веселиться, когда где-то рядом происходит такое важное событие, как рождение моего ребенка. Впрочем, Татьяна была права.

— Ладно, до этого ещё уйма времени, — миролюбиво признал я. — Подумаем об этом завтра…

— Почему завтра?

— Ну не сегодня же? Завтра будет новый день, который хорошо подходит для того, чтобы подумать о самых разных вещах…

Большой детский хор запел «Взвейтесь кострами», и я сначала не понял, что одновременно зазвонил телефон. Первой услышала его Татьяна — она как-то легко поднялась, прошла к аппарату и сняла трубку. Мне пришлось идти в другую сторону — к телевизору, чтобы убавить громкость.

— Алло! Да… да… это я… конечно, сейчас позову. Виктор, это тебя, — сказал она и зажала микрофон ладонью. — Какой-то суровый мужчина.