Дедушка, Grand-pere, Grandfather… Воспоминания внуков и внучек о дедушках, знаменитых и не очень, с винтажными фотографиями XIX – XX веков
Шрифт:
28 июня. Среда, 1889 год
Я теперь стану записывать дневник, когда только придет особенное желание или случится что-нибудь из ряда вон выходящее, так как хочу за лето дать отдохнуть моим глазам, которым и без дневника порядочно достается от чтения книг. Дневник я решил записывать не для памяти, а для развития слога, чтобы приучиться выражать свои мысли ясно, литературным языком и даже, если удастся, образно и поэтично. Одним словом, хорошо иметь хороший слог и уметь красноречиво доказать что-нибудь и ясно выражать свои мысли. Мне очень захотелось сделаться хорошим писателем. Недавно только я стал понимать разницу между Диккенсом, Теккереем, Гончаровым или каким-нибудь Загоскиным или Лажечниковым. Гончаров по своей обрисовке типов более всего может быть приравнен к Диккенсу или Теккерею. Я задумал даже написать роман, более с психологической точки зрения или просто автобиографию вроде толстовской. Более же всего мне хочется быть красноречивым. Для этой цели, главным образом, я буду писать дневник, сохраняя, конечно, истину событий и не искажая их. Вчера мамаша с Али-беком поехала в Москву. <…>
4 июля. Вторник
Сегодня встал в девятом часу. При виде пасмурной погоды мне тотчас же представились незавидные перспективы скучного сидения дома, занятий уроками и чтением. Однако погода оказалась не столь дрянна, как я предполагал. Было вовсе не холодно, и дождя не было. После утреннего чаю я намазал себе две пары сапог, думал почистить их после гуляния. Мы пошли гулять в Звягинский лес. Я захватил корзину для грибов, имея в виду опят, которых мы заметили вчера и которыми, не имея корзины, мы не могли воспользоваться вчера. Прошли мы Звягинский лес, пошли по дороге между вспаханной землей к березнику, стоящему впереди осинника. Витя отвалил одну полоску вспаханной земли
31 июля. Понедельник
Впечатление, произведенное на меня, как я прежде думал, барышней Надеждой Ивановной, вовсе не одно поколебало меня в противоположную сторону от естественных наук. Еще прежде, прочитав романы Гончарова и Диккенса, я увлекался ими. Читая Гоголя, я увлекался слогом и поэтичностью его произведений, прекраснейшими описаниями Гончарова, и такое увлечение оказалось несовместимым с предположенной мною практическою деятельностью инженера и реальностью математика-естественника. Весьма сильный толчок в этом направлении был дан «Историей Пенденниса» Теккерея. Изумительное правдоподобье во всех мыслях, поступках и убеждениях Пенденниса изумило меня, и возможность такого близкого знакомства с человеком соблазнила меня. Я прежде слыхал, что Теккерей в «Истории Пенденниса» вывел себя. Теперь я уверился в этом. Иначе он не мог бы так живо, образно и правдоподобно описать его историю. Как скучна и суха показалась мне деятельность кабинетного ученого и даже деятельность инженера-практика! Встреча с Надеждой Ивановной пробудила во мне более высокие потребности, и я даже впал в хандру, совсем отказался от естественных наук, забросил было жуков собирать, в чем даже признался дяденьке. Сегодня я немного очувствовался и пришел в себя. Увлекся опять немного жуками и теперь нахожу, что если уже и отказываться от зоологии, то и отказываться и от всех других наук, потому что из всех других наук более всего доставляют мне удовольствие естественные науки. Теперь я думаю, что для жизни нужно и специальное знание естественных наук, но только не поверхностное, а главное — любовь к природе. Точно так же я думаю о других, мало применимых в практике науках, как то математике и языках. Я сегодня вошел в свою колею и опять принялся за собирание жуков. Сегодня я читал «Философию искусств». И сильно увлекся. Прежде всего, я теперь вполне ясно понимаю, что такое искусство, для чего оно служит и как человек должен относиться к нему. Второе — меня увлек прекрасный слог или, скорее, стиль этого писателя. Я понял, что выучиться играть на рояли не значит еще сделаться музыкантом. Я очень сожалею, что не верую в нашу религию и признаю под именем бога природу: не силу, производящую все на свете, а как сила эта может представляться зависящей от самих предметов мира, от сочетания атомов, величин и мирозданий, так что я, например, не считаю даже нужным молиться ему и не считаю его даже великим недосягаемым существом, потому что сам составляю часть его. Я считаю религию величайшим благом для всех верующих и величайшей поддержкой. Одним словом, реалиум (материальность) устраняет способность даже предполагать что-нибудь высокое в мироздании, кроме человека, не говоря уже о том, чтобы постичь его своим сердцем, так как разница материализма от идеализма и нигилизма в отрицании чувствований сердца и души и даже вместо любви признает только циничную чувственность. Идеалист может не только предположить и постигнуть высшее существо, но даже, если он обладает талантом художника, сообщить его другим идеалистам. Материализм дает своим последователям преимущество в характере энергии и, главным образом, в свободе воли. У меня еще не исчезло чувство, и я не хочу совершенно утратить его. Я писал сейчас все, что мне приходило на ум, и ум мой теряется и мысль моя утопает в огромности и необратимости, подобно морю. Я материалист, в отличие от идеалиста, и не пытаюсь более определить это отличие, буду просто стремиться к идеальному и прекрасному, а не материальному, сильному и могущественному. <…>
11 августа, 1889 год
Сегодня погода весьма хорошая, что особенно приятно, потому что несколько дней стоит погода пасмурная. За это время ничего особенного не случилось Мамаша ездила с Настеной в Москву. Вести о болезни дяденьки неутешительные. Пароксизм повторился. Опасаются, нет ли у него какой-нибудь серьезной болезни, вроде тифа или горячки. Мамаша ждет письмо от Клавдии, которая обещала написать о дяденьке. Из Москвы мамаша привезла пятую часть «Дэвида Копперфильда». Я читал его с наслаждением, и он произвел на меня сильное впечатление. Я окончательно решил не заниматься естественными науками. Кроме того, это произведение склонило меня в пользу семейной жизни. Я теперь думаю сделаться учителем в гимназии, если у меня не окажется таланта к авторству. Эта профессия, несмотря на кажущуюся легкость, очень важна и трудна даже. Кроме того, она представляет целое лето свободное и большую часть вечеров. Так что, благодаря всем этим удобствам, можно примириться с одним неудобством: недостаток благосостояния. Думаю учителем сделаться либо физики, либо математики. Это, конечно, далеко не похоже на специальное изучение естественных наук (в общем смысле) и доставить удовольствие преподавателю более всех других наук. Одним словом, «Дэвид Копперфильд» произвел не меня весьма сильное впечатление, доставил мне величайшее удовольствие и представил мне в лице самого Дэвида Копперфильда идеал, еще прежде мною составленный. Идеал человека, действительно живущего и пользующегося жизнью и действующего. Только такой человек пользуется полным счастьем на земле. Как бы мне хотелось быть благородным, энергичным и вместе с тем добрым и простым, как Диккенс! Такое счастье как раз подходит ко мне с моим не очень честолюбивым характером. В случае не представится или не найдется предмета к женитьбе, тогда жизнь примет другой оборот. То, чему мешает забота о детях и жене, (неразб.) занятие науками здесь осуществится. Тогда я постараюсь зашибить денег, буду путешествовать и составлю себе имя. Но первый род счастья мне представляется завлекательнее, чем второй. Только Диккенс, наслаждающийся таким счастьем, может писать такие прекрасные «Святочные рассказы», так благотворно действующие на душу, располагая к добру и домашнему очагу. Нет, видно, англичане только вполне хотели семейную жизнь или даже в общем смысле жизнь. Англичане мне больше нравятся других народов. Если к английской энергичности прибавить русскую (не французскую) общительность, то будет верх совершенства. Мне кажется, что русские по энергичности не уступают англичанам, а по добродушию, гостеприимству и общительности превосходят их. <…>
15 августа 1889 года. Вторник
Давно и с величайшим нетерпением ожидаемое объявление о начале учения появилось вчера, 14 августа, в «Московских ведомостях». Вчера я встал в девятом часу, сходил купаться, покончил с утренним чаем, собственно не чаем, а молоком, потому что поутру я пью два стакана молока и, думая идти в лес по грибы или по жуков, пошел за Витенькой. Витенька в лес не пошел, предпочтя ученье гулянью. Такое эксцентричное расположение духа объяснялось, как он сам сказал, близостью 16 августа и опасением, как бы все результаты разузнаваний у швейцаров и письмоводителей не оказались ложными, и начало ученья с 1 сентября не перешло бы на 17 августа. Я пробовал было Витеньку убедить в невозможности такого случая. Но все убеждения оказались бесплодными. Под влиянием страха Витенька оказался тверд, как камень. <…> По дороге в Пушкино у нас с Витенькой весь разговор состоял из опасений, желаний и предположений насчет начала учений. Мы уже подошли к Щелковскому участку, к проходу, как я, по указанию Витеньки, увидал, что у меня нижняя часть одной штанины вся черная, как бы от ваксы. С такою неисправностью в туалете невозможно было показаться на станции, и я сказал Витеньке, что подожду его здесь, чтобы он один сходил на станцию. Витенька ушел, а я остался и пошел сначала по дорожке, а потом свернул в сторону и стал отыскивать жуков. Погода была хорошая, и потому я с удовольствием прождал Витеньку. Просвистел поезд, прошло несколько крестьян-работников с поезда. Я не утерпел и пошел Витеньке навстречу. Вижу между красными крестьянскими рубахами Витеньку, увидавши меня, бежит и держит в руках газету. «Ученье 1 сентября! Приемные 24 августа, а ученье 1-го!» — кричит он. По всей физиономии Витеньки никаким образом нельзя было заподозрить обмана. У меня камень свалился с сердца, и я так обрадовался, что чуть не прибил Витеньку. Если бы даже прибил, то Витенька, по всей вероятности, не заметил бы этого. Он показал мне объявление в газете. Там сказано, что московская 5-я гимназия объявляет, что приемные экзамены будут 24-го, переэкзаменовка — 25-го, молебен перед ученьем — 31 августа, ученье — 1 сентября. Всю дорогу я был просто вне себя. Витенька раза три начинал кричать УРА! <…>
27 ноября 1889 года
Хотел было что-нибудь написать, да уже семь минут двенадцатого, и потому хочу спать.
2 декабря
Наконец-то я собрался написать кое-что. Близко Рождество, и хотя нам в эти следующие два дня предстоит весьма много работы, однако же расположение духа хорошее. Вспомнишь о Рождестве, и хорошее расположение духа усиливается, а вспомнишь о лете, так уж тогда оно переходит в возбужденное состояние. По-моему, в гимназии стоит учиться, и потому только, что существует последний год ученья и окончание его. При одной мысли об окончании курса, о поступлении в Университет, о лете до последней секунды свободном без всяких летних работ, о том, что в Университете уроков не спрашивают, о большей самостоятельности, и тотчас сердце забьется и появится такая энергия, которой хватит на целую неделю самого усидчивого ученья. Это покамест наши большие надежды, а там — что Бог даст. В последнее время я много читал Тургенева, Грановского и в порядочной степени образовался. Прочел «Анну Каренину», обративши внимание на философию Левина. Алексей Николаевич так увлеченно преподает греческий язык, с таким удовольствием и пользой мы прочли Софокла и «Евтидем» Платона, что я перешел на сторону классиков, по крайней мере для общего образования, а не для специального. Вот историю я считаю теперь таким предметом, что не мешало бы ее поставить в основу образования в связи с философией и русскими сочинениями. Я не могу себе представить естественную историю без прямого наблюдения в природе. Мне нравится ходить по лесу, и для меня мало наслаждаться платоническою любовью к природе, к жукам, к растениям, но я желаю их всех знать под именами, знать их место в науке. Сведения об их общей жизни я считаю нужными читать только как пособие к собственным наблюдениям. Я со вчерашнего дня начал ботанику. Она внезапно возбудила во мне интерес. Я увидел картину тропической растительности и подумал, как бы хорошо было знать все растения и встречать их как старых знакомых. Прийти в лес, прекрасный, возбуждающий удивление и благоговение, видеть бесчисленный рой насекомых. И тогда, как идеалист наслаждается внешним видом, натуралист, кроме этого, наслаждается своим близким знакомством со всеми растениями и насекомыми. Те, которые пользуются наблюдениями других и делают выводы из них, те — не натуралисты, а философы-натуралисты. Настоящий натуралист любит с сумкой через плечо, с сачком в руке и лопатой за поясом бродить по лесам, по полям, проникать в самые сокровенные уголки природы и находить прекрасные ее произведения. Основа этой страсти та же, что и у охотников, — именно природа. Жду я теперь не дождусь лета! Просто раздолье. Только бы наняли дачу в Лисвянах! Там у меня уже известные места, поляны. Каких мух, шмелей, пауков я там видел, особенно на пушистых, душистых белых цветах, плоды которых — что-то вроде тмина. Но довольно об этом. Потолкуем об обыденных делах. В гимназии прекрасная гимнастика. За французским, коли не бывает кого-либо из учителей, мы делаем гимнастику, что весьма и весьма интересно. Я с Щелканом убегал на маленьких переменах. Но нас два раза поймали, и мы стали осторожнее. Ходит теперь инфлуэнца, и я был одной из первых жертв ее, благодаря чему прозевал театр и концерт. Горева раза три присылала билеты. Я два раза был на «Коварстве и любовь» и на «Мизантропе». Играли хорошо. Доктор Дзекаууэр говорит, что весной после инфлюэнцы будет холера. Что-то не верится.
С Щелканом мы довольно близки почти общим отношением к охоте. Я — натуралист, он — охотник. С Павловым отношения стали ближе благодаря нашей уединенности от других учеников, особенно его уединенности. Он ни с кем, кроме меня, не близок. У Лени катаемся на коньках. Леня мне подарил свои коньки-снегурочки. Вообще, что-то мне все дарят, и я не знаю, как относиться к этому. Евгений Петрович подарил мне прекрасную коробку для насекомых, так что у меня теперь две. При помощи мены с Петей и Колей утратил махаона и несколько других, но приобрел зеленую саранчу, черную жужелицу, большого водолюба, пловцов и др. Относительно факультета — этот вопрос теперь самый важный. Я думаю поступить на математический факультет. Специальность же не выбрал. Наверное, не химия, но либо чистая математика, либо астрономия, либо физика. Завтра и послезавтра — работы тьма! Поэтому иду спать. <…>
12 декабря
Сегодня Сергей Георгиевич выдал сочинение «Искусство и его значение», которое я писал довольно старательно, и оно мне удалось. С. Гр. похвалил его и, между прочим, язык, которым оно написано. Для меня особенно приятно последнее. Я последнее время много читал Тургенева, Гоголя, Грановского, читал не для одного интереса, но серьезно. С января месяца у нас новое расписание уроков: 1 ч. 10 мин. Большая перемена, 40 минут третьего — конец урокам. Каждый урок будет идти 50 минут вместо 55. Гимнастика — два раза в неделю. Жду с нетерпением лета и осени.
15 декабря 1889 года
Я прочел биографию Гумбольдта и Ньютона. Какая громадная разница между ними! Как симпатичен первый и как несимпатичен второй! Гумбольдт — человек благородный, с прекрасной душой, с эстетическим чувством, преданный изучению природы. Ньютон, хотя гений его, может быть, и не меньше первого, человек жесткий, высокомерный, сухой математик, с довольно низким характером, завистливый. Не знаю, на что решиться, какой выбрать характер деятельности. Если бы на естественном факультете преобладала не теория, а практика, то я бы выбрал его. Теперь, за неимением другого подходящего факультета, я избираю математику. Если будет возможность, то я сделаюсь горным инженером. Теперь, в ожидании лета и окончания курса, нахожусь в каком-то возбужденном состоянии. Описать разве для примера сегодняшний день. Сегодня у нас на первом — французский, и потому можно спать дольше. Кроме того, сегодня занимался обтиранием, как у меня это положено два раза в неделю, в четверг, как сегодня, и в воскресенье. Протянувши время так, что на все осталось 5 минут, я быстро вскакиваю, обтираюсь, собираюсь, умываюсь, пью чай и иду в гимназию. Пришел Шульбах. Стал спрашивать. Коли знаешь урок, то сидишь и хлопаешь глазами, думая о чем-нибудь. Коли не знаешь, то переводишь вперед. Впрочем, попадаются иногда весьма интересные места из Цицерона. Я сравнивал сегодня его взгляд на жизнь с убеждениями Диккенса и с убеждениями других. Если выбирать семейную жизнь, то по отношению к семье я решительно предпочитаю всем Диккенса, то есть не только в семейной жизни, но вообще в отношении к жизни. Отношение к обществу — Цицеронов. Таким образом, у меня окончательно вырабатывается такой идеал жизни. В том случае если придется жениться, а женюсь я только в согласии с Диккенсом, то буду учителем или профессором, в крайнем случае буду заниматься жукособиранием, то есть буду составлять «Насекомые Московской губернии». В обратном случае, если я уже окончательно разочаруюсь в женитьбе, я буду путешествовать в качестве натуралиста, горного инженера, математика и вообще ученого. Кстати, о «Насекомых Московской губернии». Я думаю, прежде всего, написать к ней предисловие, доказывающее увлекательность практических занятий в самой природе и необходимость изучения теории. А то просто думаю написать несколько рассказов подобно Аксакову.
Руф Яковлевич Смирнов, студент
«Записки натуралиста и охотника Московской губернии». Для чего буду вырабатывать язык. Однако же я уклонился в сторону. За Шульбаховым уроком сидел протоиерей Пимен — филолог, который уже около двух недель шляется к нам. Между прочим, спрашивали и меня. Я ответил ничего себе. На третьем уроке — Шварц. Этот урок проходит довольно оживленно, отчасти потому, что мы бываем внимательны, отчасти благодаря методу преподавания Шварца. Его урок выделяется из числа других уроков, однако же он также утомляет довольно сильно, благодаря настоящему напряженному состоянию. Большая перемена проходит. Далее следует немецкий. Прежде всего, благодаря тому, что экзамена не будет, на уроке буквально ничего не делаем. Потому он проходит весьма весело. Михаил Михайлович в двадцатый раз повторяет свои анекдоты и каламбуры, рассказывает разные немецкие остроты, песенки, иногда довольно сальные. Просто тошнит. Некуда деваться от скуки. Каждую минуту открываем часы. Урок, наконец, кончается. Тут мы удираем вниз на гимнастику. Хотя это строго запрещено. Нас раза два заставали и гоняли с внушительнейшей нотацией. Там влезу на двойную лестницу, покачаюсь на канате, влезу на шест, спрыгну с самой высокой ступени лестницы. Снизу бегом выберусь по лестнице. Потом целый час такой же самой убийственной скуки. Хорошо еще есть correctum написать. Физик боится нас, останавливает, а то — хоть помирать! Щелкан обыкновенно спит, но я этого не могу, потому что сижу прямо перед глазами учителя. Наконец, «Классы кончены»! Объявляется Николай Александрович, просунувши голову в дверь, и мы идем домой. Приходится спорить, где идти — Арбатом или переулками. Дома читаю, хожу гулять (большей частью в библиотеку), учу уроки, жду Рождества, лета и окончания курса.
В. А. Смирнов
«Чтобы правнуки и внуки… этой песне бы внимали»
Мой дедушка сделал для меня так много, даже не зная о моем существовании. Он родился в 1909 году, умер в 1969-м, за пять лет до моего рождения. Его имя — Смирнов Сергей Руфович. Он — сын Смирнова Руфа Яковлевича (о нем см. «Дневник гимназиста», опубликованный в этой книге). Многие внуки не застали своих дедов. В моем же детском сознании дедушка был жив, поскольку говорили о нем в семье как о незримо присутствующем среди нас человеке. Дома стояли шкафы с его книгами, на полках за стеклом хранились статуэтки и разные сувениры, привезенные им из Африки. Моя бабушка, Смирнова Лидия Михайловна, прожившая долгую и интересную жизнь, выделяла меня из всех внуков. Я, по ее словам, внешне был очень похож на деда.