Делакруа

Карбонарием Эжен не был по-видимому. Но известно, что Теодор Жерико вернулся в 1817 году из поездки в Италию, преисполненный самых радикальных идей. Известно, что братья Ари и Анри Шеффер были агентами связи между Лафайетом и заговорщиками в крепости Бельфор. Известно также, что Эжен Делакруа часто бывал у полковника Карона, замешанного в двух бонапартистских заговорах — Бонапарт и революция тогда снова стали синонимами.

В Буакский лес для мсье Вернинака Эжен выписывал газету «Минерва» — легальный орган нелегального общества угольщиков, которую редактировал Мануэль. «Франция относится к Бурбонам с отвращением», — заявил Мануэль с трибуны в палате.

В 1818 году отважному депутату был представлен молодой человек, только что приехавший в Париж из провинции. Молодой человек был сыном разорившегося марсельского лавочника. Звали его Адольф Тьер.

Тьер поразил Мануэля зрелостью и резкостью своих суждений. Он ненавидел Бурбонов и, едва успев раскрыть рот, заявил, что родился в недрах революции. Внешность его в своем роде тоже была замечательна: он был крохотного роста, с необычайно коротким туловищем и длинными ногами, вследствие чего напоминал кузнечика. Сверкавшие на его носу очки в стальной оправе придавали его облику нечто категорическое и, несмотря на молодость, властное.

Мануэлю Адольф Тьер очень понравился, и он пристроил его в другую оппозиционную газету — «Конститусьонель». Тьер неплохо разбирался в искусстве и печатал в газете статьи о живописи. Кроме того, у него был прекрасно подвешен язык — он обладал несомненным ораторским даром. Скоро он стал одним из самых известных и авторитетных говорунов из тех, кто собирался в кафе, чтобы поговорить о политике.

Тьер вступил в тайное общество карбонариев. Он был связан клятвой и уставом, каравшим смертью предателей.

В 1822 году Сахарная голова настояла на том, чтобы Франция послала войска в помощь испанским Бурбонам — их трон шатался, в кортесах бушевал Риего.

По поручению тайного общества Тьер отправился к испанской границе, чтобы связаться с угольщиками Испании. Адольф Тьер не был трусом, а честолюбие его не имело границ.

5

Сынам, выросшим из посеянных в поле зубов дракона, не требуется во весь рост вставать из земли, чтобы в них признали воинов; и, увидев только одни перчатки Эрикса, вы можете судить о силе атлета.

Виктор Гюго, Об Андре Шенье

Эжен пропадал в Лувре: он уже знал все его закоулки. Он сбегал с этажа на этаж и будил своими торопливыми шагами сторожей в залах, куда, казалось, кроме него, не заглядывал ни один человек. Он склонялся над витринами нумизматических коллекций, он рисовал профиль за профилем четкие контуры, выбитые на античных монетах. Он рисовал их час, полтора, он тренировался, он набивал руку, он учился экономии средств и уверенности, которая требовалась от античного мастера, чтобы на крохотном кружочке монеты отчеканить похожий профиль императора или идеальные контуры бога.

С достойным юмором он называл эти час-полтора своей утренней молитвой.

Потом — если он не шел в мастерскую — он снова подымался наверх, к Веронезе и Рубенсу. Он проходил мимо них раз и другой, останавливаясь на мгновение, всматриваясь, как будто за то время, пока он здесь не был — со вчерашнего дня, — могли произойти изменения в этом навсегда застывшем ландшафте.

Потом он расставлял мольберт, который приносил из каморки под лестницей, и принимался копировать. Может быть, на этот раз он копирует Рубенса?

Под сходнями, по которым спускается на берег Мария Медичи, плескались наяды — перламутровые их телеса были покрыты дрожащими каплями. Эжен копировал этих наяд.

Что значит копировать? Это значит повторить один за другим, последовательно отработанную систему жестов, результатом которых явилось изображение на холсте, повторить упражнение, подобно тому как гимнаст повторяет набор замысловатых трюков. Это значит заново создать этих наяд, по образу и подобию созданных Рубенсом, — это значит стать на место великого мастера, трепеща от сознания собственной смелости и зная одновременно, что в тебе обязательно осядет некий слой его духа...

Всегда так учились, во времена Джотто, во времена Леонардо — так учился и сам Рубенс, — прилежно копировали учителя и, подражая его жесту, усваивали его манеру и вкус. Разница заключалась в том, что теперь Эжену самому приходилось выбирать примеры для подражания: вряд ли г-н Герен рекомендовал ему копировать Рубенса.

Вообще со стороны Эжена это было непонятной дерзостью увлечься именно им, таким роскошным, изобильным и чувственным в это расчетливое, скудное время: как бы ни был грандиозен спектакль, поставленный Бонапартом в Европе, как бы ни был сладок и дружен поэтический хор, звучавший вокруг трона монарха, — все это не могло заглушить упорного, резкого, методичного стука конторских счетов, раздававшегося в бесчисленных конторах Парижа. Мир скудел и мир обесцвечивался.

24 сентября 1821 года в Буакский лес, мадам Вернинак.

«...Ты знаешь, что я совершенно раздет. Разумеется, я не могу обойтись тем малым, что я имею; кроме того, я должен постоянно изобретать, чтобы раздобыть что-нибудь для Шарля, — я занимаю направо и налево. Я должен платить модели, и, наконец, я должен обедать».

14 декабря

«Пожелайте мне хорошего здоровья и хорошей картины...»

9 февраля 1822 года

«Я долго не писал. Я задавлен работой. У меня только два месяца на то, чтобы закончить картину, которая может сделать меня известным в Париже».

К Салону 1822 года Эжен готовил картину на сюжет из «Божественной комедии» — Данте и Вергилий в лодке Флегия переплывают Стикс; они приближаются к пятому кругу, их освещает зарево адского города Дит.

Наяды, плескавшиеся под сходнями, неожиданным образом ассоциировались с адскими женщинами Данте. Это были два равнопламенных мира. Рубенс, действительно писавший с легкостью, напоминающей легкость, с которой огонь обнимает полено, внушал ему этот блеск, даже небрежность. Стиль Рубенса — скороговорка человека, переполненного своими страстями, человека, которому некогда думать о стиле. Потому что стиль — это сам он, его азарт и безудержность, его торопливость, безграничность, восторг...

«Ты не должна думать, дорогая сестра, что я пренебрегаю обязанностями родственника. Я не мог найти момента, чтобы нанести визит кузену Жаку и переварить его обеды за весь последний год сразу... Уже давно я хотел бы изменить воздух, которым дышу, и покинуть мое уединение. Но этот Салон приближается!»

С начала 1822 года Эжен не ходил уже больше в мастерскую Герена. Он снял на несколько месяцев крохотное ателье в пассаже Солинье, в огромном двухэтажном сарае, разгороженном на множество каморок, в каждой из которых стояла железная печка, стол и два ветхих стула. Эти каморки поочередно занимали мелкие стряпчие, агенты по сбору объявлений или художники — в различной степени нищие, в различной степени жаждущие славы и денег, но, как правило, потрясающе трудолюбивые: французы всегда умели работать.