Делакруа

Рисуя, он проникался чувством единства, единства и бесконечного разнообразия природных форм, он ощущал как будто под руками на ощупь перелив желваков на лошадиной груди, мягкий рычаг львиной лапы, он чувствовал, как бедренная кость, обтянутая сухожилием, прикрытая перламутровой кожей, скользит, поворачиваясь в суставе, когда натурщица поудобней устраивается на тряпках в его мастерской.

Иногда ему казалось, что даже дерево имеет суставы, надежно и намертво пригнанные; что лист, когда он растет, делает жест, реверанс, который продолжается сутками; что корни движутся, оплетая друг друга... Все было вместе, единый громадный мир, постоянно пульсирующий, огромный и свежий.

Единство — в начале нового века бредили этим единством, стремясь объединить распавшийся мир иногда при помощи чрезвычайно наивных сравнений, иногда благодаря гениальным прозрениям воссоединяя, выстраивая в единый, логически связанный ряд безнадежно разделенные вещи.

Парижский зверинец находился на территории Ботанического сада. В этом саду стоял особняк, в котором помещалась квартира знаменитого зоолога Жоржа Кювье. Кювье был человеком общительным, и дом его был открыт для гостей. Хозяйка с особенной нежностью относилась к артистам, и у нее собирались с большим удовольствием. Разумеется, бывал там и Эжен.

Научная распря Кювье с Жоффруа Сент-Илером была тогда постоянной темой салонных бесед. Кювье придерживался довольно нелепой теории катастроф и все живые организмы, когда-либо существовавшие на земле, делил на четыре совершенно изолированных типа. Сент-Илер отстаивал идею единства. Однако Кювье знал и доказывал; Сент-Илер главным образом чувствовал; изъясняясь темно и напыщенно, он пытался внушить своим слушателям идею постоянного развития и абсолютной цельности мира, идею постоянного и постепенного перетекания одних форм в другие, идею бесконечной и всепоглощающей родственности. Было в этой идее нечто чрезвычайно художественное, более того, романтическое: связь, связь, постоянное стирание граней, некая всеобъемлющая темная жизнь.

Идея единства, может быть, основная идея «Фауста». Древо жизни, произрастающее на зловонных отбросах, на дымящейся падали. Брокен с его бесконечным множеством — с этими клубящимися гадами, с улиткой, которая ползет навстречу черту, почуяв в нем родственника, — этот естественнонаучный шабаш, все это бесконечно живое и постоянно живущее...

Мозг Эжена был населен этими тварями — фантастический лес, интеллектуальные джунгли; из-за темных стволов неожиданно выдвигались хищные тени, сверкали глаза, гасли, вновь зажигались поодаль; он подкрадывался, он дышал их дыханием, слышал их пульс; литографскую мастерскую Энгельмана на улице де ла Планш он населял королевскими тиграми, он стравливал хищников между собой, он гнал их, почуяв добычу, вслед за обезумевшей лошадью, он усмирял, и они лежали, умиротворенно мурлыча и прищурив глаза. Он стал теперь настоящим литографом, и любители уже привыкли к тому, что в книжных лавках раз в неделю примерно появляются еще сыроватые листы с размашистой подписью в нижнем правом углу «Эж. Делакруа».

Лист стоил всего франк-полтора, но они довольно быстрр расходились. Еще в своем отчете о Салоне 1824 года Стендаль заметил, что время больших картин миновало — в тесных буржуазных квартирах их некуда вешать. Наступило время эстампов. Как обычно, Стендаль преувеличивал, то ли искренне увлекаясь, то ли желая позлить читателя; однако рассуждение заключало в себе существенный смысл. Картины заказывало теперь государстве или большие вельможи, которых не так уж много осталось. «Третье сословие» заказывало портреты — ведь фотографии еще не было, — покупало эстампы или в крайнем случае небольшие картины — пейзажи и жанр.

Маленькие картины Эжен писал все время, всю жизнь, очень быстро и много. Тогда, в тяжелые для него после «Сарданапала» годы, он много их роздал торговцам, наиболее посещаемым публикой. Однако картины шли плохо: еще не научились ценить эту мерцающую поверхность, напоминающую волокнистые срезы уральской яшмы, это удивительное месиво красок, в котором каждый ингредиент как будто бы сохранял свою первоначальную незамутненную силу. Не потушить смесь — это стало его первейшей заботой. Смесь должна жить на палитре, светиться и такой же, не гаснущей, переноситься на холст. Приготовление палитры с годами становилось для него ритуалом, священнодействием, он готовил ее, как жрец готовит теленка к закланию.

Эжен торопился. Ему действительно надо было спешить: он уже прожил тридцать лет. Со Стендалем Эжен встретился и познакомился в салоне мадам Кювье, в Ботаническом саду. На второй день знакомства Стендаль сказал Эжену совершенно всерьез: «Не упускайте ни одной возможности, которая может сделать вас великим». Не просто известным, уважаемым, признанным, а именно великим, как Веласкес или Рубенс.

Стендаль и Делакруа сразу почувствовали симпатию и доверие друг к другу, два этих скрытных и осторожных бойца, два честолюбца, искренне убежденные в том, что женитьба помешает их замыслам, два хитреца, два буржуа, потомки Брюньона, зажиточной мастеровщины, с одиннадцатого века сражавшейся со своими сеньорами, выкормыши коммунальных вольностей. Стендаль был плебей, и Делакруа был плебей, хотя его настоящий отец князь Талейран-Перигор. Они были по-плебейски горды и язвительны.

Эжен часто видел Стендаля у г-жи Рюпамбре. Альберта де Рюпамбре, «г-жа Лазурь», была кузиной Эжена Делакруа и возлюбленной Стендаля. У нее бывали Мериме и Тургенев-декабрист, тщетно ожидавший амнистии, его друг Соболевский... Салон не слишком роскошный, но здесь было весело; муж госпожи Рюпамбре, большой любитель пожить, сквозь пальцы смотрел на проделки жены; здесь музицировали, пили вино, пили по английскому обычаю чай и бесконечно болтали.

Еще греческий географ и историк Страбон заметил, что жителей Галлии отличает любовь к украшениям, пирам и беседам. Предвкушая разговор, Эжен расцветал.

Однажды, выходя из подъезда оперы, когда окончился спектакль, Эжен встретился совершенно случайно с молодым человеком, которого знал еще со времен романтических трапез у Мэнской заставы, — молодого человека звали Альфред де Мюссе. Шел медленный снег и оседал на плечах у прохожих. Эжен взял под руку Альфреда Мюссе, любезно вызвавшись его проводить, его глаза засверкали, он раскрыл рот, и до двух часов они разговаривали, прогуливаясь по ночному Парижу, под оседавшим крупными хлопьями снегом. Наконец Альфред привел Эжена на набережную Вольтера, к его двери. Эжен взялся было за молоток, чтобы постучать консьержке, помедлил и, воскликнув: «Мне жаль покидать ваше общество, жаль расставаться с беседой!» — снова стал говорить. Расстались они через час.

Вельмож стало меньше, но все-таки окончательно они не повывелись. Мария-Каролина, герцогиня Беррийская, мать графа Шамбор, который должен был унаследовать французский престол or Карла Десятого, заказала Эжену картину, изображающую баталию при Пуатье.

Это была его первая битва. На поляне, залитой кровью, свистели клинки, слышалось хрипение коней и тяжелые удары мечей, разрубающих латы. Путаница, тяжелое, надсадное пыхтение драки, отчаянная работа войны... Он писал эти вещи быстро, так же, как воевали, иначе нельзя было писать, надо было сохранить в себе этот пыл, это движение; некоторые фигуры он только набрасывал несколькими ударами кисти, и действительно, как заметил еще Жироде по поводу «Хиосской резни», приблизившись, нельзя было ничего разобрать. Но стоило отойти, как холст оживал, хаос осмысливался, появлялось движение, страсть — толпа, сплетение тел, отвага, смятение, это разнородное и монолитное множество битвы его вдохновляло. Он чувствовал себя живописцем толпы, и он действительно стал первым настоящим живописцем толпы, стремительных совместных движений, когда личность растворяется, как волна растворяется в море, все-таки оставаясь волной.

Брюзгливый, несправедливый и желчный Эдмон де Гонкур в пору, когда романтизм считался уже старомодной нелепостью, записал в дневнике: «Я полностью признаю за Делакруа лишь одно качество — ни один художник не обладает им в такой степени, как он, — это умение передать кишение устремившейся вперед толпы... где преувеличенная жестикуляция каждого растворяется в общем движении».

В 1829 году для молодого герцога Орлеанского — его отец Луи-Филипп Орлеанский через год займет на французском престоле место, предназначавшееся графу Шамбор, — Эжен написал «Убийство архиепископа Льежского» на сюжет, заимствованный из романа Вальтера Скотта «Квентин Дорвард».