Делай, что должно

— Нерв перебит, судя по всему. Это лечится. Не всегда успешно, но шансы есть и неплохие. Но долго. Сперва убедиться, что воспаления нет. Потом — по обстановке. Может быть, сшить нерв, может быть, высвободить из рубца, может быть, просто положить два конца обрыва как можно ближе. Периферические нервы восстанавливаются.

— Периферические?

— Те, которые не в голове и не в позвоночнике. Но восстанавливаются они медленно. Примерно миллиметр в месяц. Так что, полгода вашему Мишке койку пролеживать, вот и увезли в тыл. Постарайтесь проследить, чтобы он не в общехирургический попал, а в неврологический.

Андрейченко кивнул было, потом покраснел, ответил четко: “Есть проследить, товарищ военврач!” и, достав из кармана блокнот, записал.

— Эх, Мишка-Мишка, наш “бог погоды”, как мы его звали. Школьную метеостанцию устраивать помогал, географ в нем души не чаял. Кстати, а он-то как? Есть письмо?

— Нет ребята, — старая учительница посмотрела на снимки уже сквозь очки. — От Николая Васильевича пока ничего. Твои пишут, Антон?

Лукьянов растерянно опустил на стол чашку:

— От отца второй месяц тоже — ничего. Обещал выслать новый номер полевой почты, с тех пор и тишина.

Андрейченко, все еще державший в руках открытый альбом, перевернул страницу и очень бережно поднял листок пергамента, прикрывавший большую фотографию ребят, шагающих по горной дороге с рюкзаками.

— Хороший был поход. И карточка как раз для школьного музея. На ней только мы с Антохой и Юра Ложкин еще живы и здоровы. Может, Женя еще, — и столкнувшись взглядом с Натальей Павловной, не договорил, — Что? И Женька тоже?!

— В Крыму, — ответила она негромко и осторожно вернула пергаментный листок на место, укрывая им улыбающиеся ребячьи лица на снимке. — Неделю назад я встретила его маму, пришло известие.

Товарищи ошеломленно молчали. Первым тишину нарушил Лукьянов:

— Вот же… Значит, и Женька тоже. Нас не в музее, Валер, на карте надо отмечать. Где и кто. Милочка Рябко — та под Москвой, “Отвагу” посмертно дали. Андрей, спортсмен наш. Первенство города по плаванию — второе место. Без ноги, из госпиталя писал. Андрюха Рябцев не пишет уже месяц, мама два раза в день на почту ходит. Машенька наша, “За боевые заслуги”, писала, после ранения в тыловой госпиталь перевели. В Казань. И вот Женька теперь…, “За отвагу”, противотанкист. Только в мае письмо от него получал, весной жив был. А сейчас…

— Антоха, отставить! — прервал его товарищ. — Поминки после справлять будем. И вы все, товарищи, прежде все Наталью Павловну прошу — плакать о нас не надо. Пока мы живые — каждый должен бить за троих. За Женьку мы фрицам всыпем! Вы так его маме и передайте. Что знаем и ничего не забудем, врежем сполна, чтобы добавки просить некому было! Помните, как мы на выпускном мечтали, что полетим с Тошкой куда-нибудь на полюс, как Водопьянов? А потом, лет через десять, придем в школу на открытый урок и будем рассказывать про Север, про метели, про белых мишек… Вот отложить пришлось. Если придем, другой рассказ у нас будет. Но вы просто верьте — что придем. Честное слово.

С улицы ветер принес быстро нарастающий рокот моторов. Еще немного — и от него начинают дребезжать стекла, самолеты идут низко. Андрейченко тут же успокоил:

— Наши, на взлет пошли, вот и громко. Это истребители, у них такой мотор. Мы-то над морем поднимаемся, вас лишний раз не тревожим. Просто, смотрите на небо иногда. И знайте — мы там. Мы с вами.

— Придется мне освоить и эту науку, различать самолеты по моторам, — Наталья Павловна тревожно посмотрела вверх, туда где от люстры под матерчатым абажуром, пересекая лепной плафон на потолке, змеилась трещина. В двух местах ее аккуратно, словно глубокий порез пластырем, заклеили кусочками ткани. — Горький разговор у нас выходит, ребята. А ведь я вовсе не за тем звала вас, чтобы заранее оплакивать. Аня, милая, согрей-ка еще самовар. Я уже сказала себе, пока город стоит, в этом доме будет горячий чай. И никакая война не помешает мне ждать вас вечером.

Алексею сразу вспомнились щипцы для зажигательных бомб в прихожей. Этот дом что-то поневоле растревожил в нем. Он дышал тем самым уютом, что не довоенный даже, а совершенно вечный, который так отчаянно стараются сберечь, несмотря на войну, бомбежки и сахар по карточкам, светомаскировка соседствует с зелеными плюшевыми шторами с шелковыми кистями, щипцы для бомб — с зонтиком.

Этот уют, так тщательно оберегаемый и обманчиво прочный, гибнет первым. Но именно за него, он видел это еще в Гражданскую, так отчаянно цепляются люди, как за якорь, который их удерживает в этом бушующем море. У каждого свой, снова пришло на ум то, что открылось еще в Инкермане.

Фотографии занимали не только альбом, и половину стены. И везде — дети, дети, дети. Просто, порой очень бедно одетые, но всегда веселые. Младшие классы, старшие классы. Точно такие же фотографии ему присылал из Москвы сын…

На самом верху в простой деревянной рамке — семейный портрет. Вероятно, снимали перед самой войной, а может она уже шла. Анна на снимке необыкновенно серьезная, и тени улыбки не различишь на строгом лице, Лида жмется к отцу. Капитан-лейтенант. Кажется, все-таки июль сорок первого, по выражению лиц.

А беседа вновь вернулась к школе. Очень быстро Алексей понял, что хозяйка дома и в нем видит практически коллегу, преподавателя.

— Я всегда знала, что Аня поверит в себя как в специалиста как только у нее появится хороший учитель. У нее и дома, и на службе — целая библиотека. Но книги — это еще не всё.

— По военному времени копию своей библиотеки надо носить в голове.

— У вас тоже своя библиотека есть?

— Была. В Севастополе осталась.

— Но без поддержки и совета старшего товарища книги не спасают. А ее же бросили в самостоятельную работу как с обрыва в воду, умеешь или нет, а плыви.

Аня несколько смущена, но не пробует возразить. Мать в своей стихии, ей наконец есть с кем поговорить на равных. И приход учеников радует. А молодые летчики тоже рады хоть на минуту вспомнить себя мальчишками, для которых самая большая беда — это внеплановая контрольная.

— Да-да! А помните, Наталья Павловна, как вы нам подбирали рассказы о летчиках на французском? “Луи Блерио первым в мире Ла-Манш перелетел, а вы на его родном языке двух слов связать не можете!”

— А как бы я еще усадила вас обоих за учебники? Вы же ни о чем другом, кроме самолетов не могли говорить целый год! Но ведь и мне пришлось учиться вместе с вами. Как бы я могла говорить с вами о первых авиаторах на французском, когда я и по-русски не так много о них читала тогда? Так что, милые мои, мы в вами учили друг друга тогда. И мой вам совет — постарайтесь не забыть этих уроков. Что-то подсказывает, что они еще вам пригодятся. Как знать, может нам предстоит вернуть свободу и Франции тоже.

— Тогда после победы пролетим маршрутом Блерио! — подхватывает Андрейченко и улыбается так, будто уже написал полетный план.

Лицо старой учительницы сделалось вдруг вдохновенно-серьезным, а голос отчетливым и громким, будто она вновь стоит у классной доски. Еще недавно, осенью сорокового, начиная уроки с новым классом, она говорила с ними о Франции. О Франции сражающейся, той, что никогда не покорится врагу, даже будучи разорванной пополам войной.

Оказывается, Наталья Павловна тоже успела перечитать Юдина, попросила у Анны. И теперь думает, что рассказать детям о французских врачах. На дворе август, скоро учебный год.