Делай, что должно

— Не пугайтесь, — она улыбнулась аккуратно прорисованной карминной улыбкой, ни дать ни взять ожившая реклама помады “ТэЖэ”. — Это наши тральщики доброго утра желают.

— Совсем как морская мина, — Раиса сообразила, что звук ей знаком.

— Почему “как”? Морская и есть. Специальных речных немцы не запасли, чего им мелочиться. Нашей “Абхазии” одной такой хватит, чтобы сразу в щепки.

Это было сказано тем же спокойным, чуть сонным голосом привычного человека.

— А почему мы стоим? Ждем, пока пройдут фарватер?

— Маскируемся. Тральщик и так первым в караване идет, но днем нам показываться опасно. Заметят с воздуха — всем жарко будет. Зенитка-то у нас одна и та для видимости. Еще пулемет обещали, но даже с ним мы только чаек пугать сможем. Так что до вечера сидим в камышах.

Прежде, чем встало солнце, “Абхазия” превратилась в настоящую плавучую дачу, так плотно укрыли ее камышом, зелеными ветками и даже целиком срубленными молодыми осинками. Стоянкой стал узкий пролив меж двух островов, заросший такими же камышами, здесь его называли ериком. Пароход притворялся частью островка.

Так укрывался весь караван, по одиночке суда по Волге не ходили еще с июля. Первым идет обязательно тральщик, от налетов стерегут зенитные катера. После Севастополя весь этот флот выглядел мало что не игрушечным, но оружие боевое, и враг настоящий.

Вода в ерике была зеленоватой и мутной. Слабый ветер, игравший в камышах, прохлады не давал, а только гнал испарину. У полузатопленных кустов ракитника в глубине мелькали темные рыбьи спины. Речная стрекоза с крыльями, синими, как огонек спиртовки, кружила над почти неподвижной водой. Легко как на коньках скользили между кувшинками юркие водомерки. Жара висела над рекой, душная, липкая. Но напрасно девушки-санитарки просили у командования разрешения искупаться: приказ был сидеть тихо и никак себя не обнаруживать.

В ранних сумерках в небе родился унылый ноющий звук. Стоя на палубе, где хоть немного обдувало ветром, Раиса разглядела сквозь ветки высоко идущий самолет с еще по Ишуни знакомым силуэтом, двухбалочным хвостом. Закатное солнце поблескивало на круглой похожей на большое яйцо кабине. “Рама”! И здесь, дрянь такая, житья не дает!

Заметила их “рама” или нет, сходу не поймешь. Можно подумать, этой двухвостой хищнице нет дела до того, что происходит внизу, самолет шел высоко, не снижаясь. Но он дважды заложил вираж над островами прежде, чем скрыться из виду. Матросы крыли в три света незваную гостью и гадали, сумела ли она заметить хоть кого-то из каравана. Немцы ведь не дураки, знают, что по Волге ходят караваны, если углядели один пароход или катер, значит рядом еще несколько.

Чуть только стемнело, последовал приказ трогаться. Медленно, по одному, выбирались из проток и ериков, первым снова шел тральщик, странный угловатый катерок, как будто составленный из огромных обувных коробок, не то с маленькой пушкой, не то с большим пулеметом на корме и двумя мачтами, похожими на удочки. Выглядел он, по мнению Раисы, исключительно несерьезно и не воинственно. В три раза меньше "Абхазии", хотя она сама размеров совсем не героических.

За кормой их парохода ронял капли воды толстый канат, на нем покачивалась баржа. Груз укрывал брезент, сверху тоже были навалены ветки. Как остров плавучий.

Но получаса не прошло, как стало ясно, что чертова “рама” свое дело сделала! Команду “воздух” дали короткими отрывистыми гудками и сразу вверх и вниз по течению отозвались другие суда. Вода под колесом забурлила, будто в котле. “Абхазия” заметно прибавила ходу, но ее движение все равно показалось Раисе, которую налет застал на палубе, отчаянно медленным.

А небо утробно выло и визжало: две тройки “пикировщиков” вывалились на караван из фиолетовых ночных облаков. Казалось бы, в потемках судов внизу не рассмотреть, но в небе полыхнуло как в грозу и над водой повисли на парашютах две осветительных бомбы, похожие на люстры под белыми абажурами. Их так и звали “люстрами”.

Волга отозвалась выстрелами, там, на середине реки, рыча моторами вышли на боевой курс маленькие юркие катера с зенитными пушками. Крохотные как прогулочные лодки! По две, всего по две пушечки на каждом!

Трассеры от них тянулись к “люстрам”, одна из них дрогнула и вдруг как падающая комета сорвалась вниз, зенитчикам удалось попасть в парашют. Но другая осталась невредима и продолжала заливать реку, как сцену, неестественным мертвенным слепящим светом.

Раиса понимала, что оставаться снаружи ей опасно, но какое-то непонятное оцепенение, не похожее на страх, приковало ее к палубе. Вроде бы вот она, дверь, рядом — ныряй и прячься, но до нее шагов десять, и кажется что под ветками, под этой слабой маскировкой безопаснее. Нелепое чувство, но никакими силами не заставишь себя сдвинуться с места.

С надстройки “Абхазии” загрохотало, будто тяжелый молот. Раиса подняла голову, сквозь ветви всматриваясь в небо. К самолетам от надстройки потянулись светящиеся полосы трассеров, но далеко, и стало понятно, почему Нина Федоровна с такой насмешкой отзывалась об их зенитке. И впрямь, стрельба чайкам на смех!

Новый фонтан воды взлетел вверх в каких-то двух десятках метров от борта, тяжелый взрыв ударил по ушам. Раиса съежившись, присела на корточки. Не все ли равно, где быть, внутри или снаружи. Надстройка-то деревянная, какая тут защита? Но страха нет, лишь странная равнодушная усталость. И взгляд сам собой цепляется за какие-то мелочи, бессмысленные и несущественные, за трещинки в досках под ногами, за забившийся между ними зеленый лист. Все это в мертвом свете “люстры” тоже кажется неживым.

Следующий удар пришелся еще ближе, над качнувшейся палубой с ревом промелкнула крылатая тень и почти сразу, сквозь вой, сквозь грохот, долетело: “Отдать буксир!” За кормой металось пламя. Баржа полыхала с левого борта, ровно, ярко и без взрывов. Расстояние между ней и пароходом стало понемногу расти, но запах дыма делался все более едким.

Не спасшая пароход маскировка, толща веток, зеленых, сырых, медленно тлела, дым полз откуда-то сквозь листья, там, где они укрывали штабель ящиков на корме. “Горим! Сбросить, скорее!” Надо было закричать, позвать кого-нибудь. Но кричать оказалось нечем, враз пересохшее горло не способно было на звуки. Вцепившись в ближнюю ветку, Раиса рванула ее обеими руками и отправила за борт. Потянула вторую и тут из-под нее, от ящиков плеснули вверх огненные языки. Внезапно вспыхнувшее пламя чуть не ослепило, едва успела прикрыть лицо рукой. Куснуло левое ухо и щеку, но срубленная молодая осинка поддалась и полетела вниз. Стало понятно, что беда не в маскировке, зелень же сырая, а загорелся брезент на ящиках. Но на корме уже были люди. Кто-то соскочив сверху, как с неба обрушившись, прикрикнул: “Брысь, салага! Жить надоело?!” Брезент сдернули багром, струя воды из пожарного шланга окатила одним махом все ящики, начавшую было тлеть палубу и Раису заодно. Щедро, до последней нитки. И только тут просигналили “Отбой!”

— Цела? — чьи-то руки ухватили Раису за плечи, развернули ее лицом к свету ручного фонаря, — От черт, сестра! Дубровский ругаться будет! Ты какого здесь?!

У говорившего было острое, худое лицо и брови домиком, черные с седыми макушками, будто знаки азбуки Морзе: тире — точка — точка — тире.

— Жилин! — грянуло сверху. — Доложить потери! Что на корме?

— Все целы, та-а-арищ капитан! — тот сразу выпустил Раису. — У нас убитых нет. Раненых нет, груз намочили только. Сестричка вот первой пожар заметила. А баржа всё, барже каюк. Добро, катер успел людей снять. О потерях на барже сейчас доложат.

Ночное небо заслонила высокая фигура. Капитан “Абхазии” показался Раисе великаном. Широкий в плечах, ростом в добрую сажень, он взглянул на нее сверху вниз:

— Ты первой углядела, что горим? — Полагалось ответить по уставу, но почему-то слова не шли с языка и только сейчас, когда опасность будто бы миновала, от внезапной слабости подкашивались ноги. Все, на что хватило Раису, это кивнуть, — Молодец, соображаешь! А теперь шагом марш обсыхать.

Раиса ожидала, что ее будут ругать, почему мол не укрылась, зачем сдуру к ящикам сунулась. Да и бросилась она стаскивать эти чертовы ветки, как сама понимала, больше от страха, чем с расчетом чем-то помочь. Но пока было не до разговоров. Жива, цела — и хорошо.